Изыди, Гоголь! (СИ)

Ольга должна была удивиться. Но она повела себя так, будто уже слышала или предполагала нечто подобное. При этом продолжает вести себя так, будто все в порядке.
Не знаю, что на уме у юной Зимины, и выяснять не хочу.
Я пораженно развожу руками:
-- Стало быть, совет вам да любовь, пусть вам и осталось жить не очень долго и не то, чтобы счастливо…
Так, не туда несет.
-- …В общем, я вижу, что с ритуалом у вас все и без меня удачно складывается, а я слишком люблю свою жизнь, чтобы составить вам компанию на свидании с князем Инферно. Так что позвольте откланяться…
Я спешно шагаю к единственному коридору, ведущему прочь из ритуального зала. Но прямо на выходе меня останавливает преграда из лезвия меча Россомахи.
-- Промахнулся, -- подмечаю я, глядя на клинок, упирающийся мне в грудь. -- Целиться надо выше. Давай помогу…
Я тянусь к лезвию и слышу, как где-то позади Романов бросает:
-- Вяжи его.
В тот же момент мечник в маске черепа пинает меня в живот.
Я отлетаю назад, а Россомаха бросает вдогонку костяную пластину и слово-заклинание:
-- Skase.
Пластина с вырезанными на ней сигилами прилипает точно к моему рту, отращивает костяные шипы и замком смыкает их на затылке.
Я инстинктивно пытаюсь снять это безобразие, но мечник, оказывается, только этого и ждал.
Он бросает вторую пластину, которая, пристав к моим рукам, разрастается и сковывает ладони.
-- Stame.
Наконец гвардеец сближается вплотную и вбивает мне в грудь третью пластину, которая впивается шипами аж в ребра.
-- Samre!
Покончив с заклинанием, Россомаха еще разок вбивает сапог мне в живот.
Я впечатываюсь спиной в стену зала и оседаю на пол.
Даже не пытаюсь сопротивляться.
Первый уровень сковывающего заклинания гвардейца призван лишить дара речи и, соответственно, вербальной магии.
Второй уровень сковывает руки, не позволяя начертать печати.
Третий же напрочь блокирует источник маны, не позволяя активировать простейшие защитные или усилительные заклинания. Возможно, даже родовой дар, если бы я знал, в чем он проявляется у Гоголей.
И вишенка на торте: сигилы-накопители. Они впитывают ману прямо из воздуха, так что оковы не ограничены по времени и не исчезнут даже после смерти наложившего их колдуна.
Перед глазами все плывет от боли. Хочется прокашляться, но, боюсь, тогда пластина на груди вопьется в ребра еще сильнее.
Ко мне кто-то подходит.
-- Вам выпала уникальная возможность, господин Ворон, -- степенно произносит княжич. -- Вы сможете воочию увидеть возрождение Романовых из пепла. Вы должны гордиться.
-- Osculum meum asinum! -- фыркаю я, но из-за костяного намордника выходит только неразборчивое мычание.
-- Присмотри за нашим дорогим гостем, -- бросает напоследок Романов и уходит.
Рядом со мной встает Россомаха. В опасной близости от моего лица опускается его кастет с когтями.
Сковывающее заклинание костяного мага создано в земных реалиях. То есть вполне успешно лишает земных колдунов главных способов чаротворства. Правда, простейший амулет с заклинанием рассеивания легко защитит от подобных трюков. У меня такого нет, но мне он и не нужен.
За чернокнижника всю грязную работу делает его гримуар. Мне не нужны слова, печати или танцы с бубнами. Мне даже не нужно направлять свою ману. Гримуар берет ее сам.
Так что, скованный чарами костяного мага, я испытываю, по большей части, лишь физический дискомфорт.
Покряхтев, вытягиваю ноги и усаживаюсь у стены поудобнее. Я могу сбежать в любой момент, но, если так подумать, представление и вправду будет знатным. Грех разбрасываться первым местом.
Да и, если пораскинуть мозгами, мне сейчас никак нельзя убегать. Потому что могущественным духам, вроде Асмодея, нельзя даровать сосуды.
Призванного через "змеиную нору" духа заклинатель всегда может изгнать обратно. Но от духа, которому даровали сосуд, уже так легко не отделаться. А если не хочешь уничтожить этот самый сосуд, то и вовсе почти невозможно.
Зная мощь Асмодея и трезво оценивая свою текущую форму, я поначалу решил сбежать, чтобы не позволить демону умертвить мое тело и сожрать мою душу.
 
Ни от первого, ни от второго я не умру. Но к своей душе за почти тысячу лет жизни я как-то подпривык. А моя смерть в лапах Асмодея почти наверняка грозит освобождением Тьмы.
Я никак не могу допустить ни пришествия на Землю князя Инферно, ни катастрофы, которая принесет с собой ожившая первобытная стихия.
Я еще не забыл те времена, когда сам был смертным, и прекрасно помню цену невинной жизни.
Поэтому, если мне и придется схлестнуться с Асмодеем, то пусть это произойдет здесь, в изолированном осколке чужой реальности.
Взяв под руку юную Зимину, княжич с торжественным видом подводит девушку к алтарю. Звучит двумысленно, если не знать, что алтарь этот служит для заклания.
Романов разворачивается лицом к своим гвардейцам и немногочисленным слугам. Он говорит:
-- Когда на русские земли пришли смута и беззаконние, когда брат шел на брата, а дружелюбные соседи пытались откусить от русской земли кусок побольше, мои предки, мой род пришел на помощь. Под нашей жесткой, но справедливой рукой Российское царство, а затем и империя росла и процветала больше четырехсот лет. Пока однажды те, кому мой род доверял так же, как себе, не предали нас!
На последних словах Романов, не удержавшись, срывается на крик. На лицах его слуг читается глубокий гнев на обидчиков. Даже бесстрастная Ольга кивает на слова княжича.
Кажется, один я не понимаю, о чем идет речь.
-- Они лишили нас былой силы, -- продолжает успокоившийся княжич. -- Мы были вынуждены отдать власть и отойти в тень. Нас отчаянно пытались предать забвению. И ради чего?
Никто не спешит отвечать на вопрос. Я уже начинаю клевать носом.
-- Ради пришельцев! -- рявкает вдруг Романов, что я аж подпрыгиваю, а мой надзиратель предупреждающе взмахивает когтями в сантиметре от моего носа. -- Ради грязных, необразованных, вонючих тварей! Наша империя дала им кров, еду и работу. Но получила взамен плевок в лицо! Эти животные отбирают работу у тех, кому она принадлежит по праву. Разбойничают, продают наркотики и угоняют в рабство русских людей, подданных самой империи! А нынешний царь закрывает глаза, фактически, поощряет их бесчинства!
Кажется, до меня начинает кое-что доходить.
Я не силен в душевных болезнях, но эта любовь Романова-младшего к пафосным речам однозначно не кажется мне здоровой.
Сделав глубокий вдох, Романов успокаивается. Но, к сожалению, не заканчивает.
-- Российская империя, российские люди сейчас как никогда нуждаются в справедливости, -- выпятив грудь, говорит княжич. -- И мой род восстановит ее. Сегодня тот день, когда Романовы вернут себе законную силу и былое величие.
Княжич, наконец, замолкает. Но кто-то из гвардейцев вскидывает кулак. Его тут же поддерживают остальные слуги рода.
-- За веру!
-- За империю!
-- За отечество!
Не будь мои руки скованы, я бы даже поапладировал.
Хотя…
Нет.
Наблюдая за воодушевленными слугами, Романов довольно кивает.
-- Ты закончил? -- спрашивает Ольга. Сквозь привычную отстраненность прорывается неожиданное нетерпение.
Куда она так торопиться? Идти ради любимого на жертвы -- это, несомненно, благородно. Но бедная дуреха даже не представляет, какие это будут жертвы.
Принимая помощь Романова, Ольга ложится на каменную плиту жертвенника.
Когда княжич выходит за пределы печати, один из церковных служек передает ему ритуальный кинжал и заламинированные листы, которые под давлением времени уже должны были рассыпаться в прах.
Родовые и церковные слуги окружают печать. У каждого свои задачи.
Одни поджигают стоящие на ключевых сигилах восковые свечи, произнося слова силы.