Небо надо мной (СИ)

Вы ещё читаете, люди? Да вы герои! Хорошо, я продолжу.
Моя юность пришлась на семидесятые. Это было тяжёлое время для нашего народа, хотя лёгких времён для Лакота не было никогда. Но в семидесятые нас убивали открыто, особо не стесняясь, и мы отвечали тем же. Дикари, что с нас взять. И мы гордились тем, кто мы есть, и с гордостью надевали в школу футболки с надписью «Red Power!» и налобные повязки, расшитые бисером. Мы были на своей земле – там, где все остальные являлись лишь пришельцами. Чужаками. Наша земля – она всегда с нами, она в нашей крови, как и поколения поколений предков. Кто из американцев может похвастаться этим? Да никто. Ох, если б вы могли хоть раз увидеть, как шагал по грёбаной белой школе мой брат – плавной хозяйской поступью вышедшей на охоту пумы…
Мой брат, Стив Токей Сапа, Чёрный Камень, – вот ради кого я начала всё это писать. Потому что мой долг ему ещё не отдан и никогда не будет отдан до конца.
Жизнь любой женщины Лакота определяют МУЖЧИНЫ. Так было всегда и так будет. Ибо жизнь в прериях чересчур жестока, и в ней всегда должен быть тот, кто защищает женщину, тот, кто за неё отвечает. Отец, брат. Дедушка, дядя. Потом – муж, сын.
Воины.
Которые, если потребуется, умрут за неё.
Я лишилась отца рано, а матери – ещё раньше и совсем не помню их. Я росла в доме Джемаймы и Джозефа Смоллхоков, моих бабушки и дедушки. Стив появился у нас, тоже лишившись родителей, когда ему было восемь лет, а мне – пять. Его мать была двоюродной сестрой моего отца. Весьма отдалённое родство, если на то пошло, но других кровных родственников у нас не было, и дедушка, ссаживая его на землю со спины нашей чалой лошадки, сказал мне:
– Это твой брат. А это, – он наклонился к мальчишке, который показался мне тогда очень смуглым и очень крепким, – твоя сестрёнка.
– Винчинчала! – буркнул Стив, исподлобья полоснув по мне пренебрежительным взглядом. – Девчонка!
Я попятилась под этим взглядом, прижав к груди свою куклу Бетси и испытывая непреодолимое желание спрятаться в юбках улыбавшейся Джемаймы. Но осталась на месте.
Так оно и повелось. Я боялась Стива, он меня не замечал. Но он всегда оказывался рядом, когда это было нужно. Он выудил меня из речушки, куда я сорвалась, играя в собственноручно сооружённом домике на дереве, и немилосердно тряс до тех пор, пока я не извергла из себя хорошую порцию грязной воды. Он вздул Джереми Стаута, сдуру докопавшегося до меня на школьном дворе перед занятиями – больше никто и никогда не рисковал меня задевать. Он вправил мне локтевой сустав, который я вывихнула, упав с полуобъезженного им жеребца, и отвесил оплеуху, когда я завизжала от боли:
– Не смей орать, винчинчала. Ты – Лакота.
Чужая и собственная боль была для него пустяком, и он причинял её другим с такой же лёгкостью, как и себе.
Именно это пугало меня в нём больше всего. Я видела, как он ломает, укрощая – коней ли, людей – с лёгкостью и удовольствием. И мне хотелось бежать, зажмурившись, бежать и прятаться за юбки Джемаймы.
Но я – Лакота. ЛАКОТА.
Это был первый урок Стива, усвоенный мной.
***
Когда Стиву исполнилось шестнадцать, он получил то имя, под которым его узнали очень скоро на всех среднезападных соревнованиях по родео. Опять же только мужчина имеет право УВИДЕТЬ своё имя. Я не считаю это несправедливым. Мужчина отвечает за всё на своей земле. (Вы уже поняли, что я совсем не феминистка, да?)
Это было весной, а летом он прошёл через Танец Солнца, – американцы сказали бы, инициацию, – в Паха Сапа, Священных Холмах, и стал воином.
Я не буду здесь писать, в чём суть этих обрядов. Для нас они святы. Если вам так уж любопытно, о чём речь, вы всё найдёте в Сети, ужаснётесь или пожмёте плечами. Это ваше право. Я о Стиве.
Вернее, сперва снова о себе. Мне тогда минуло тринадцать, и я только-только начала расцветать. Установился мой лунный цикл месяца, и начала наливаться грудь, которая столько лет была отрадой стольких мужчин и которой я потом вскормила столько своих чертенят. В крови у меня стали просыпаться и бродить смутные желания, будто соки в стволах деревьев весной. Я начала заглядываться на парней, а они – на меня.
 
Я уже сказала, что Стив меня всегда сторонился. У нас, у Лакота, мальчиков воспитывают мужчины, а девочек – женщины. Стив всегда был с Джозефом, как я – с Джемаймой. В детстве я была ему неинтересна – девчонка. И даже подрастая, я была для него бесполезна – женщина его семьи. В его глазах я имела тот же статус, что и бабушка, с одним лишь отличием – Джемайму он уважал.
Но из нашего дома он ушёл из-за меня.
Произошло это одним летним утром, когда Джозеф был на выгоне с лошадьми. Джемайма вместе со своей старинной подругой навещала её внучку, только что родившую той правнука. А Стив… я посчитала, что он был на выгоне с дедушкой. Я, наверное, не упомянула ещё, что мой брат вырос прирождённым лошадником, и если бы он захотел, то собирал бы вокруг себя диких мустангов, как святой Франциск в Европе – волков, представляете? Но ему больше было по душе доказывать свою силу, укрощая их. Как и людей, впрочем. Ещё в начальной школе с ним никто не рисковал связываться, разве что, к его удовольствию, это иногда пытались сделать какие-нибудь полоумные новички.
Я иногда размышляю о том, что Стиву, как никому другому, стоило бы родиться полтора столетия назад. Чтобы встречать в прериях захватчиков – «васичу» – с винтовкой в руках, рядом с нашими вождями. Да он и сам легко стал бы военным вождём, чего уж там…
Так вот, я тогда решила, что Стив на выгоне с дедушкой, объезжает нового жеребёнка. И потому весело выскочила из нашей душевой (очень громкое слово для самодельного душа, даже без горячей воды, сооружённого Джозефом возле кухни) – босая, кое-как обернувшись одним стареньким куцым полотенцем, а вторым вытирая на бегу волосы. Я как раз припоминала слова новой песни «Криденсов», готовясь загорланить её на весь дом. Но слова эти застряли у меня в глотке, когда я налетела на Стива – прямо за углом кухни. Я немо уставилась на него, разинув рот и тщетно пытаясь поймать проклятое полотенце. А он только прожёг меня насквозь тёмным свирепым взглядом и исчез, будто его и не было. Постояв ещё пару минут, я уныло поплелась к себе в комнату, сгорая от стыда и ломая голову, как же объяснить ему, что я НЕ НАРОЧНО.
Могла бы не стараться – в тот же день он собрал свои немногочисленные шмотки и вернулся в старый дом родителей на краю Оглалы, который все эти восемь лет стоял запертым.
Мой брат всегда быстро принимал решения и редко от них отступался.
Что греха таить – когда он съехал, я вздохнула с облегчением, хотя чувство вины долго меня глодало. Наконец я сказала себе – зато теперь он может жить так, как всегда хотел, и на этом утешилась.
Стив действительно стал жить, как хотел – посещая школу постольку-поскольку, беря приз за призом на родео и задирая юбку любой девчонке, на которую положил глаз – отсюда и до самой Юты. Пока уже перед самым своим выпуском не закрутил роман со Скай Адамс, богатенькой белой сучкой, изрядно попортившей ему жизнь. Скай училась в параллельном с моим классе, но была на полтора года старше меня.
А я как раз тогда открыла для себя парней – в первом приближении, на уровне «потискаться», то есть, научно выражаясь, петтинга.
Ой! Не знаю, стоит ли об этом вообще тут писать, но надеюсь, что моим внукам и внучкам не попадутся на глаза эти откровения. Мои сыновья – уже вполне себе большие мальчики, а мой муж – моё второе и лучшее «Я» и знает обо мне всё. В конце концов, даже тихоня и скромница Рут вывернулась перед всем миром наизнанку в своём дневнике, а мне-то уж это сделать сам Бог велел. Тем более, что я мало что в своей жизни считаю постыдным, а мои отношения с мужчинами и вовсе к этой категории не относятся.
Я уже написала, что не феминистка, а совсем наоборот – именно мужчину считаю венцом творения и существом, изначально священным. Я помню всех своих парней – даже тех, кому позволила только ласкать себя. Я не раз слышала, как девчонки со смехом говорят: «Ух, да во мне столько их было, разве всех упомнишь?» О Вакан, мужчины же все такие разные – их губы, руки, кожа под моими пальцами, их смех, их запах, их прерывистое дыхание, их твёрдость, их вкус, их сила и трогательная беспомощность, когда они кончают в твоих объятиях, содрогаясь, будто в агонии… Такие разные, такие прекрасные. Не знаю, помнят ли они меня, но я помню КАЖДОГО.