Методотдел

— Мы заехали за вами. Спускайтесь, поедем гулять, — игриво, но вместе с тем безапелляционно заявляла Капралова.
Мы ехали куда-нибудь втроем, и Ванда пела:
 
 
Колокольчики, бубенчики ду-ду,
 
На работу я сегодня не пойду.
 
 
Вообще, она часто пела припев этой песни, когда была не на работе. И это было не случайно. В ее пустой жизни работа — единственное, что придавало всему хоть какой-то смысл. С невероятной мощью — прямым следствием ее природного здоровья, она обрушивалась на решение задач, большей частью выдуманных ею самой, а значит, совершенно бессмысленных. На созидание Ванда, к сожалению, была совершенно не способна. Двигать, ломать, провоцировать, приводить в движение — вот ее призвание. Да, такое тоже нужно, но когда ничего другого нет, начинается сущая трагедия для окружающих.
«Всех отправлю на шоссе книжками торговать», — время от времени в припадке бешенства кричала Ванда, в том числе и на моих бедных методистов. Особенно влетало Рите, Тане и Пете, которые в силу своего воспитания не могли держать удар. Она ругала их за некачественную работу, но на самом деле мстила за молодость. Максиму Петровичу и Зине удавалось включать какие-то неведомые механизмы скунсовой защиты, поэтому Ванда не решалась вступать с ними в открытый конфликт. А так, доставалось всем: Агнессе Карловне — за то, что она не может придумать образ современной детской библиотеки; Аннушке — за ее грубые манеры и неряшливый внешний вид; музейщикам (кроме Эльвиры, конечно) — за их консерватизм в работе; Тамаре и Фирузе — за однообразие спектаклей; Витьке — за подбор фильмов киноклуба и поломки компьютеров во Дворце; Завадскому — за то, что он не участвует в общественной жизни. Меня она тоже, бывало, укоряла, но довольно мягко, рассчитывая, что ее «безграничное доверие ко мне» уже само по себе способно устыдить, а значит, и наказать меня.
Когда вот так поздно вечером Ванда и Эльвира заезжали за мной, мы обычно отправлялись в соседние городки и поселки.
Однажды в очередной раз мы поехали в Гурзуф, который я очень любил.
Ванда купила разливного вина в местном магазинчике и какой-то нехитрой снеди. Мы спустились к морю и устроили на камнях спонтанный ночной пикник. Было хорошо. Нарисованная лунная дорожка и окружающая со всех сторон тьма любовно оберегали нас от всего ненужного. Первая — магнитом притягивала к себе внимание, вторая — помогала держать фокусировку на этом серебряном пути, отсекая все внешнее. Если бы не безостановочная болтовня Ванды да конский смех Эльвиры, то можно было бы смело назвать картину идиллической. Впрочем, я привык к этим помехам и научился неплохо абстрагироваться от них.
— Егор Степанович, да вы не слушаете нас! — обратилась ко мне Капралова.
— Я просто залюбовался видом. Смотрите, как красиво, — попытался я переключить внимание коллег с их глупостей. — С нами разговаривает вечность!
Мои захмелевшие спутницы не смогли включиться в диалог и сразу отстали. Для меня вообще оставалось загадкой: зачем? Зачем Ванда, наверняка чувствуя пропасть между нами, пыталась таскать меня за собой? Что в этом? А может, именно различие между нами и толкало ее к сближению? Будто ее душа что-то смутно чувствовала, будто хотела научиться стать другой, отказываясь верить в то, что это невозможно. Не знаю.
Вместо вечности в тот вечер они вступили в беседу с одним не совсем трезвым типом. Мужчина в возрасте выгуливал свою большую лохматую собаку. Проходя мимо нас, он бросил фразу-тест «милым дамам», на который они могли бы не отвечать, и он пошел бы себе дальше. Но они ответили.
— Что отмечаете? — спросил он.
— Приятный вечер, — игриво ответила Ванда.
Дальше началось пикирование шутками, что в итоге вылилось в неожиданное предложение со стороны того типа… снять трусы; адресовано оно было моей начальнице.
Женщины рассмеялись, а мне было противно.
Редко, но все же случалось и такое, что душа моих спутниц просила танца, и тогда «Вамос а байлар» Софи Таккер крутилась в моей голове весь следующий день. Всё в том же Гурзуфе для своих плясок Ванда и Эльвира облюбовали «Коктейль-холл», куда меня бесцеремонно выдергивали из уютного пятничного или субботнего вечера. Жаль, что Гурзуф, чьи узкие улочки и черепичные крыши я так любил, по этой причине мне довелось чаще посещать в темное время суток.
 
Поселок был особенно прекрасен во время сиесты. Яркое солнце и жара делали море особенно желанным, и, делая огромный крюк, ноги сами плелись к нему навстречу по булыжной мостовой. Только днем здесь можно было ощутить аромат кексов и сочников из маленькой пекарни или полюбоваться огромной смоковницей, указателем разделяющую улицу на две части. Дерево зачаровывало своей мощью. Красивая и благородная великанша давала укрыться от зноя под своими крупными листьями, а в августе великодушно позволяла срывать с ветвей плоды. Курчавая зелень ее листвы успокаивала всякого путника, как маяк впередсмотрящего матроса на корабле. Но это все было днем, ночью же дерево казалось обыкновенным гигантским монстром.
Ночью в монстров превращались и некоторые люди, благо что в Гурзуфе злачных мест немного, а значит, и меньше рисков обезобразить себя. Для курортного места в летний сезон здесь было очень спокойно. Правда, мы приезжали довольно поздно, когда семейные, которых здесь было большинство, уже отправлялись спать. Как же я им завидовал… Но коли пришел туда, где танцуют, надо танцевать. Наша тройка выписывала мудреные рисунки на танцполе, такие самозабвенные, на какие способны только работники образования. Многим не понять бескорыстность этих плясок, как той сильно подвыпившей девушке с ежиком на голове, которая однажды увязалась за нами. Всего-то я перемолвился с ней парой ничего не значащих фраз, а после принял ее предложение на медленный танец. Эта истеричка порвала мне футболку, пытаясь вытащить меня из машины.
— Какой вы, однако, наивный, — всю дорогу подтрунивала надо мной Ванда под громкий хохот Эльвиры. — Наивный сердцеед.
Как-то с нашей странной троицей произошел целый детектив. Все началось из-за машины Толмачевой. Однажды около шести утра ее разбудил звонок с незнакомого номера. Сонная Эльвира нащупала рукой телефон на тумбочке и молча приняла вызов.
— Алло, — произнес мужской голос. — Я тут… В машине… В вашей, в смысле… Девушка, вы слышите меня?
По голосу Эльвире показалось, что мужчина пьян и, разумеется, звонит кому-то другому, поэтому она положила трубку. Поскольку время было раннее, еще можно было немного полежать перед работой и даже чуть вздремнуть, но дрема не шла. Эльвира вдруг подумала о своей машине, о том, как хорошо, что она у нее есть, и что все-таки лучше поставить сигнализацию, чтобы вот такой придурок, как этот, не смог позвонить и дерзко пошутить над ней. Она почему-то улыбнулась, представив это, но улыбка тотчас сошла с ее лица, когда вновь раздался телефонный звонок. Звонил тот же тип.
— Слушаю, — начала терять терпение Эльвира.
— Девушка, не вешайте трубку. Это я. Я в вашей машине. Выпустите меня отсюда…
— Что? В моей? Не может быть.
— Вы Толмачева Эльвира Николаевна?
— Я сейчас.
Эльвира быстро встала, накинула халат и в домашних тапках выскочила из квартиры. Красный «рено» стоял во дворе, и потому через две минуты Эльвира уже стояла перед дверцей заднего сиденья своего авто. Она открыла машину, и оттуда вылез еще не протрезвевший помятый парень лет двадцати пяти.
— Ох, — только и смогла произнести Эльвира и кинулась в салон, чтобы проверить, все ли там на месте. Сильный запах перегара подтверждал догадку о том, что незнакомец провел в машине целую ночь. На сиденье лежала ее визитка и выпитая бутылка воды, вытащенные из кармана дверцы.
Эльвира была в бешенстве. Преисполненная решимости разобраться с этим проходимцем, она, выйдя из машины, вдруг обнаружила, что его уже нигде нет.