Методотдел
Эльвира и сама все прекрасно понимала про себя, и потому раздражалась на своих подчиненных. Когда начальник уступает в профессионализме своим сотрудникам — это всегда ужасно. Умный начальник либо быстро наберет необходимый уровень, либо уйдет, а вот другой — будет только злиться на своих знающих коллег, явно или подсознательно желая их выдавить прочь, не думая о том, кто будет работать после их ухода. Эльвира относилась ко второй категории. К Виталию Семеновичу она цеплялась за его рассеянность. Он мог уйти домой, оставив включенным свет в зале или не заперев за собой дверь. Он мог забыть ей сделать комплимент по поводу нового платья, забыть провести экскурсию для «нужных» взрослых людей. Эльвира не понимала его возвышенную увлеченность профессией, называя за глаза «малахольным растяпой» и «старым маразматиком». Толику доставалось за его академический снобизм. В своем характере он заключал редкую принципиальность. Зная это, Эльвира нарочно придиралась к его разработкам, требуя внести туда свои дополнения. Цаплин почти всегда категорически отказывался это делать, каждый раз объясняя их неуместность, за что обвинялся в нарушении субординации. Однако все же ни того, ни другого она не загрызала «насмерть», ведь они не представляли реальной опасности для ее положения. Более того, периодически на Эльвиру нападали приступы заботы о своих подчиненных. Тогда она была к ним исключительно добра, вершиной чего становилось ходатайство о премии.
В театре кипели свои страсти. Здесь Тамара и Фируза учили жить и работать Витьку. Его положение во Дворце вообще было особенным. Изначально он был принят в качестве специалиста, обслуживающего всю оргтехнику. Обитатели Дворца оказались на редкость беспомощны в обращении с ней, поэтому Домнину приходилось не только заправлять картриджи, но и помогать осваивать некоторые программы. Много работы у него было и в театральной студии, где на Витю полностью возложили обязанности, связанные со звуковым оформлением спектаклей. Но в отведенной роли ему явно было тесно и неинтересно. Он давно бредил кино и предложил вести подростковый киноклуб. Идея Ванде понравилась, но Витька в качестве педагога — нет. Никто, кроме меня, не хотел его видеть в этом статусе — слишком несерьезный. Мне приятно, что именно я убедил Капралову довериться парню, который любил кино и хорошо ладил с детьми. А что еще нужно? Отныне Домнин дополнительно стал проводить занятия по кинотворчеству и устраивать кинопросмотры, а чуть позже возглавил студию по созданию короткометражных фильмов. При помощи методотдела была разработана замечательная программа занятий, и новая студия сразу обрела огромную популярность среди детей. Все немного подпортила Ванда, подчинив киноклуб Тамаре. Поначалу Анциферова вмешивалась буквально во все, но особенное ожесточенное сопротивление Виктора вызывало ее стремление определять репертуар киноклуба. Тамара изводила его тем, что просила показывать подробный план каждого занятия, хотя сама их не писала даже во времена неопытной юности. «Она ничего не понимает в кино», — жаловался мне Витек. Он страдал от этого «дуболомства» и вынужден был во многом уступать, так как боялся, что его детище могут отнять и передать другому. Со временем они притерлись друг к другу, но мировоззренческая противоположность все равно обрекала их на вечное противостояние.
Перечисляя раздоры Дворца, невозможно не остановиться на месте, где, собственно, никаких раздоров не должно быть по определению. Согласен, что этот раздор таковым можно назвать весьма условно, но все же наблюдаемое мною скорее относилось именно к раздору, чем к гармонии.
Речь идет о психологическом кабинете, где работал Завадский со своими помощницами.
Кирилл замечательно ладил с детьми, но сам был очень странным человеком. Я знал случаи, когда он буквально склеивал детей как разбитые чашки — сам видел эти преображения, и тем сложнее было поверить в его собственную внутреннюю растерянность. Кирилла постоянно мучали то ли вина, то ли обида, то ли глубокое разочарование. Он избегал общения, будто наложил на себя какую-то епитимью и теперь не должен общаться с миром. Мы могли только гадать, какие внутренние сражения происходят в его душе. Со всеми нами, в том числе со своими помощницами, он пребывал в каком-то особого вида разладе, а эти дурочки своим поведением усугубляли этот разрыв. Они еще были студентками и делили между собой одну ставку, выступая лишь в качестве ассистенток на тренингах Кирилла, а также выполняя различные мелкие поручения. Завадский не доверял им в полной мере. Он давал им возможность проводить тестирование детей и обработку результатов, но ни за что не допускал к консультированию. Те, чувствуя снобизм, в отместку поддразнивали его: вертели задом, оголяли плечико и строили глазки, а потом в коридоре громко хохотали. Завадский был непробиваемым; он держался твердо, но все это загоняло его вовнутрь еще больше.
И наконец, непростую позицию в нашем Дворце занимала референт директора — правдолюбивая Инга Кузьминична Медуница.
Инга находилась на волне перманентного конфликта с Вандой. Капралова всегда вела себя по отношению к ней так, будто Инга являлась ее подчиненной. Часто она пыталась спихнуть на нее свою работу, которая заключалась в мелких оформительских доделках. «Позвольте, — говорила в таких случаях Инга Кузьминична, — я выполняю поручения только Ильи Борисовича!» Ванда принималась с ней спорить, в общем-то справедливо указывая на то, что у нее нет делопроизводителя и что заместитель директора не должен заниматься форматированием документов. «Все вопросы к директору», — не уступала Инга. За такое упрямство Ванда не упускала случая, чтобы обратить внимание Горовица на огрехи в работе референта. Если вдруг терялась какая-то бумага, то независимо от того, кто был тому причиной, Ванда спешила объявить ответственной за это Ингу.
Другая вечная напряженность у Инги Кузьминичны существовала со стороны Горовица. Он совсем не велся на провокации Капраловой, но имел свою слабость. Так же, как и Ванда, Илья Борисович имел обыкновение засиживаться допоздна на работе и уходил из кабинета не раньше девяти вечера. Во Дворце гадали, чем он мог так долго заниматься? Ну, хорошо, читать книги, слушать музыку, а еще что? И почему его активность приходится на вторую половину дня? Впрочем, последнее было вполне объяснимо: поскольку на работу Горовиц приходил ближе к обеду, то и раскачивался он только к вечеру. Он жил по своим часам, и ему было плевать, что остальные живут по графику рабочего времени. Да, но вот Инга-то была на месте с утра. Единственное, что она себе позволяла, — прийти на работу не к восьми, а на час позже. Ее ревнивый муж, бухгалтер Тарас Медуница, не мог позволить жене оставлять его вечерами одного. Он всегда приходил за ней во Дворец, и нередко ему приходилось еще часа два просиживать в приемной, дожидаясь супруги. А иногда, особенно когда паре нужно было идти в гости или в кино, терпение Тараса заканчивалось, и он уводил жену ровно в пять, вынуждая ее оставить все дела на завтра.
— Что, черт возьми, происходит? — кричал взбешенный Горовиц, которому вдруг срочно понадобилась входящая корреспонденция.
— Заведи себе рабыню и будешь ей командовать, — кидал в ответ Медуница, выводя под локоть жену из кабинета. Инга уходила, высоко подняв голову, будучи преисполненной безграничной гордости за своего принципиального мужа.
Глава XII, повествующая о том, как в методотделе появился живой уголок
Однажды я понял, что в нашем кабинете чего-то не хватает. Вроде бы все на месте, и все эти старинные предметы, огромные окна, паркетный пол и балкон создавали свое неповторимое настроение, но все же чего-то не доставало. Я долго никак не мог определить, что именно, пока наконец не обратил внимание, что в кабинете доминируют темные коричневые цвета и совсем нет ярких красок. В картинах на стенах хотя и присутствовал свет летнего солнечного дня, но этого было явно недостаточно. До обеда в кабинете стояла тень, а в пасмурную погоду не спасали даже люстры, которые висели очень высоко и выпускали раздражающе тусклую отрыжку света. После обеда, когда солнце заглядывало к нам в окна, кабинет высвечивался всей своей безжизненной громоздкостью предметов, но при этом его нельзя было назвать слишком заставленным. И тогда я вдруг понял, что нам не хватает растений.