Методотдел

В приемной со мной приветливо поздоровалась секретарша в белом свитере:
— Добрый вечер! А мы вас ждем! Будете чай? Проходите, пожалуйста.
Я зашел в кабинет. Директор сидел в кресле и что-то читал на мониторе.
— Как добрались? — не отрываясь от экрана, спросил он.
— Спасибо, прекрасно.
— Присаживайтесь.
Сев на кожаный диван, я огляделся по сторонам. Здесь было любопытно: книги, картины, приятные безделушки вроде бюстов писателей. В глаза бросилась коллекция губных гармошек на полке. Точнее, я уже потом понял, что это такое, а сначала взгляд зацепился за прямоугольники серебристого и золотого цвета, которые были красиво уложены в бархатную коробку. В центре кабинета стоял большой стол для переговоров. В окне виднелась макушка пальмы, лениво покачивающей под ветром своими патлами. Тикали напольные часы — такая редкость сейчас.
Вскоре секретарша принесла на подносе обещанный чай с овсяным печеньем. Горовиц наконец отлепился от компьютера, но только для того, чтобы потянуться за чашкой.
— Ну, рассказывайте, почему вы все же хотите стать начальником методического отдела?
Совершенно предсказуемый для собеседования вопрос почему-то застал меня врасплох, ведь я никогда не хотел быть начальником методотдела, и я не стал ничего сочинять.
— Да как вам сказать… Было очень много лекторской практики, но теперь устал, захотелось поменять направление деятельности. Скажу честно, никогда в жизни я и не стремился стать методистом — тот, кто преподает, вряд ли будет об этом мечтать. Всего лишь стечение обстоятельств моей жизни, и не более.
Директор повернул голову, внимательно на меня посмотрел и прищурился, видимо, оценивая ответ.
— Что ж, спасибо за прямоту.
— Еще меня привлекла возможность сменить место проживания, — продолжал я рубить правду-матку. — Я здесь никогда не бывал прежде, а так могу многое увидеть. Вообще, если уж совершенно начистоту, мыслями меня уносит совсем к другим берегам, но…
Тут я замолчал, подумав о том, что на самом деле никаких реальных «но» не существует. Эта мысль так поразила меня, что я пролил немного чая на блюдце.
— К каким это берегам? — спросил Горовиц, прикуривая сигару.
Я решил остановиться в своих откровениях.
— Пока не хотел бы об этом, с вашего позволения. Это долгая история…
На лице директора читалось неудовлетворение, и в то же время он явно был заинтригован, что, безусловно, мне польстило.
— Методический отдел — крайне важное звено в любом образовательном учреждении. И на вас будут возложены очень ответственные задачи. Мы умышленно искали человека, ранее не работавшего в этой сфере, так сказать, для свежести взгляда… Буду с вами откровенен: здесь уже давно все покрылось плесенью. Тут все, буквально все, нужно обновлять — от идей до людей. Дворец — морально мертв! Это кит, которого выкинуло на берег, и если его срочно не вернуть обратно в океан, он скоро сдохнет и засмердит. Но двум-трем, как говорит мой заместитель, хоронякам крайне сложно сдвинуть эту тушу, хотя придется… Мне нужна революция во Дворце! Вы понимаете меня?
— В самых общих чертах.
Может, от того, что в кабинете было зябко, а может, предвкушая, как я справлюсь с предстоящим испытанием, директор потер руки и улыбнулся.
— Хорошо, я уже составил мнение о вас и почти принял решение. Остался небольшой штришок — я приготовил одну маленькую, но решающую проверку. Готовы? За вашей спиной висят портреты неких людей. Назовите имена. Узнаете хотя бы пять из семи — место ваше.
Теперь уже невольно улыбнулся я: чудесное собеседование! Обернулся и увидел семь черно-белых фотографий под стеклом в рамках.
— Давайте попробуем.
Первый портрет был репродукцией рисунка эпохи Возрождения. Человек в капюшоне с лавровым венком на голове. Образ до боли знакомый, но, вероятно, от волнения я усложнил себе задачу, и в моей голове возникло сразу два имени: Данте и Петрарка. Если бы портрет был в профиль, то по горбатому носу я бы сразу узнал автора «Божественной комедии», но в анфас мне не казалось это столь очевидным. Поколебавшись немного, я все же сказал, указывая на портрет:
 
— Разумеется, это Данте.
— Так.
Следующим шел портрет Владимира Высоцкого с гитарой, что я и сказал.
— Блестяще, — с иронией произнес Горовиц.
Далее на двух портретах мужчины с сигаретой. На первом — человек в пальто с поднятым воротником держал сигарету во рту, а на втором — мужчина в очках слегка подпирал лицо рукой, а еще не прикуренная сигарета была зажата между пальцами. Оба слегка улыбались. Хотя это были разные улыбки: первая — с надеждой и безграничным доверием, вторая — с увлеченным интересом, но обе были отмечены теплотой. Мне определенно везло.
— Старина Камю и Иосиф Бродский.
— Браво!
А дальше был полный провал. Следующий портрет отбрасывал меня на несколько веков назад. Передо мной был пожилой человек эпохи Нового времени с бородкой и в маленькой, похожей на кардинальскую, шапочке. В голове мелькнула бредовая мысль про персонажей Дюма, но я все же решил уточнить:
— Я же правильно понимаю, что в этой галерее нет литературных героев?
— Абсолютно верно. Все это реальные люди.
Директор почувствовал мою заминку и теперь с большим азартом наблюдал за тем, как я буду выпутываться.
Мужчина на портрете был чем-то похож на Галилея, но у того я никогда не видел головного убора. «Да и зачем бы вдруг тут висел Галилей? — хотя, конечно, кто его знает. Нет, определенно это не он. А может, Декарт? Ну, нет…» — роилось в голове.
— Я не знаю.
Горовиц поднялся с кресла и начал прохаживаться по кабинету.
— О, это тот, без которого современная общеобразовательная школа не могла бы возникнуть. Сразу понятно, что вы не из школы. Хотя его система во многом устарела и активно критикуется сегодня, но она все еще живет. Великий человек, опередивший свое время, — Ян Амос Коменский собственной персоной.
— Без шансов, — признался я.
— Прошу дальше.
Следующий портрет также был мне не знаком. Пожилой мужчина, чем-то похожий на Фрейда, в очках и с интеллигентной бородкой, держал на руках девочку, укутанную платком.
— Я не знаю, кто это.
— Ну, подумайте.
— Нет. Не знаю.
— Как же так?.. Это же известное фото Януша Корчака, последовавшего за своими воспитанниками в газовую камеру.
Мне не было стыдно за неузнавание. Мало ли чего я не знаю, — есть что-то такое, что знаю я, но не знает он. Все относительно.
Последним был портрет крупного мужчины в плаще и кепке. У него тоже были борода и очки, но только он был уже из нашего времени. Что-то знакомое в лице… Актер, режиссер, писатель, ученый? Итальянец. Я не мог вспомнить его имя, но был уверен в национальности.
— Не сомневаюсь, что знаю его, — сказал, повернувшись к директору.
— Охотно верю.
Я изо всех сил напрягал свою память, но ничего конкретного на ум не приходило. Было лишь предчувствие, что этот человек мне знаком.
— Ну же! — дразнил меня Горовиц. — У вас нет права на ошибку. Имя.
— Умберто Эко.
Нет, я не узнал, а лишь среагировал на слово, которое сложилось у меня в название самого известного романа этого писателя — «Имя розы», который был прочитан взахлеб еще в студенческие годы. Позже я долго думал, была ли это подсказка или простое совпадение. В любом случае получилось хорошо и тонко. Правда, радость от выигрыша вскоре затмило другое — через несколько дней я узнал из новостей, что писатель умер. Вот теперь уже у меня не оставалось сомнений, что это была подсказка, но не со стороны Горовица, а другой — неведомой силы, что притянула меня сюда. Я кинулся перечитывать бестселлер, и мое буйное воображение уже сравнивало меня с Вильгельмом Баскервильским: я прибыл во Дворец, как он — в бенедектинский монастырь, чтобы разгадать важную тайну.
  
Глава II, где повествуется о скромном жилище и быте начальника методотдела
 
Я снимал жилье на окраине города. Квартирка была крохотной: спальня, коридор, служивший в том числе и кухней, ванная комната и балкон. Тут, конечно, требовался основательный ремонт, особенно по части сантехники и плитки в ванной, которой местами недоставало. Засаленные обои, незатейливая мебель: тумбочка со сломанной дверцей, старенький шифоньер, стул с вытертым сиденьем и никаких тебе там диванов и кресел — только кровать. Плиты не было, и мне пришлось довольствоваться электрической плиткой. Старенький холодильник на балконе я воспринимал как вершину бытовой техники. И не важно, что он сильно морозил: в южном климате пусть лучше так, чем пропавшие продукты. Зато вид на море все оправдывал. Просторный балкон — вот что было настоящим сокровищем моего жилища. Днем, конечно, на балконе было нестерпимо жарко, и я спасался лишь тем, что опускал на окно соломенную штору, но зато утро и вечер были мои. Я любил здесь завтракать и ужинать. На балконе стоял добротный деревянный стол, служивший мне одновременно и для трапезы, и для работы, как письменный. Он превосходно сохранился, несмотря на то что навес над балконом не мог его надежно уберечь от всех капризов погоды приморского города. Такой же надежной оказалась табуретка. Еще угадывался синий цвет, в который она была когда-то выкрашена. Мне повезло еще и в том, что я жил на последнем этаже, а это значит, надо мной никого не было и только небо могло наблюдать мои долгие чаепития. Я любил слушать чаек, которые кружили совсем рядом, правда, убирать за ними свой балкон совсем не любил, но прощал им. Я любил смотреть, когда во время шторма море бьется о камни, и полюбил спать с открытым балконом, чтобы было слышно, как волны передают человечеству свои приветы. Я так привык к морскому воздуху и ветру, что вскоре стал испытывать к ним настоящую зависимость. А после того как у одного букиниста, с кем я завел знакомство почти сразу после переезда, был куплен старенький шезлонг, мои балконные вечера стали и вовсе незабываемы.