Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

В конце концов, однако, Оппенгеймер, каким бы безответственным ни казался до переезда в Лос-Аламос, быстро показал свою открытость переменам. Уилсон был поражен произошедшим всего за несколько месяцев превращением босса в харизматичного, умелого администратора. Прежний чудаковатый физик-теоретик, длинноволосый интеллигент-левак на глазах становился первоклассным, дисциплинированным руководителем. «У него были свой стиль, своя марка, — говорил Уилсон. — Он был очень умным человеком. За несколько месяцев исправил все недоработки, которые мы раньше замечали, показав, что смыслит в управлении делами куда больше нашего. Все наши сомнения вскоре развеялись». Летом 1943 года Уилсон заметил, что «в его присутствии я вырастал как личность. <…> Я подражал Оппенгеймеру и попросту боготворил его. <…> Я совершенно изменился».
Тем не менее в начальный период планирования Оппенгеймер нередко проявлял поразительную наивность. В схеме оргструктуры, которую он вручил Мэнли, Роберт обозначил себя и как заведующего лабораторией, и как начальника отдела теоретической физики. Однако коллегам и самому Роберту вскоре стало ясно, что ему не хватит времени и на то, и на другое, поэтому начальником теоретического отдела он назначил Ханса Бете. Генералу Гровсу Роберт сказал, что для работы будет достаточно небольшой группы коллег. По утверждению майора Дадли, во время первой инспекции Лос-Аламоса Оппенгеймер заявил, что с работой при поддержке нескольких инженеров и техников справятся шестеро ученых. Даже если Дадли преувеличил наивность Оппи, нет сомнений, что в самом начале Оппенгеймер сильно недооценивал размах порученной операции. На строительство по первому контракту был выделен бюджет в 300 000 долларов, однако по окончании года было потрачено 7,5 миллиона.
Объект в Лос-Аламосе начал работать в марте 1943 года. В поселок приехали сотни ученых, инженеров и обслуживающего персонала. Через полгода их число выросло до тысячи, через год на столовой горе обитали 3500 человек. К лету 1945 года на месте затерянной в глуши школы вырос небольшой город с населением из 4000 гражданских лиц и 2000 военнослужащих. Люди проживали в 300 жилых зданиях, 52 общежитиях и 200 трейлерах. Одна только «техническая зона» насчитывала 37 построек, в том числе установку для очистки плутония, литейный цех, библиотеку, актовый зал и десятки лабораторий, складов и кабинетов.
К недовольству практически всех коллег Оппенгеймер поначалу согласился с предложением генерала Гровса о зачислении ученых на действительную военную службу офицерами сухопутных войск. В середине января 1943 года Оппенгеймер прибыл на армейскую базу Президио в Сан-Франциско для присвоения воинского звания «подполковник» и… не прошел медкомиссию. Армейские медики установили, что вес Оппенгеймера 58 килограммов на пять килограммов ниже минимально допустимого и на двенадцать килограммов ниже идеального веса для мужчины его возраста и роста. Они также обнаружили «хронический кашель», не проходивший с 1927 года, когда рентгеновские снимки впервые выявили у Роберта туберкулез. К тому же Роберт жаловался на периодические «растяжения пояснично-крестцового отдела позвоночника» — каждые десять дней или около того он ощущал умеренную боль, отдающую в левую ногу. По этим причинам армейские доктора признали его «полностью непригодным к действительной военной службе». Однако Гровс уже успел спустить врачам указание о приеме Оппенгеймера на службу, поэтому ученого попросили подписать заявление, что он знает о «вышеперечисленных физических дефектах», но тем не менее просит о зачислении на действительную военную службу с длительным контрактом.
После медкомиссии Оппенгеймеру сшили офицерскую форму по мерке. Соглашаясь стать военным, он руководствовался смешанными мотивами. Вероятно, регалии старшего офицера служили для него осязаемым подтверждением того, что он, еврей, теперь признан «своим». Кроме того, ношение военной формы в 1942 году выражало патриотические чувства. По всей стране мужчины и женщины надевали форму как извечную символическую дань защите своего племени, своей земли. Форма являлась зримым доказательством такой преданности. В душе Роберта было много исконно американского. «Иногда в его взгляде появлялась отрешенность, — вспоминал Роберт Уилсон, — и тогда он говорил, что эта война не похожа ни на одну прошлую, нынешняя война ведется во имя принципа свободы. <…> Он был убежден, что боевые действия — это эквивалент всенародного движения с целью разгрома нацистов и искоренения фашизма, рассуждал о народной армии и народной войне. <…> Формулировки Роберта почти не изменились. Язык оставался прежним [политическим] с той лишь разницей, что приобрел патриотический оттенок в то время, как раньше имел оттенок радикальный».
 
Оппенгеймер приступил к набору в Лос-Аламос физиков, однако быстро выяснилось, что его коллеги наотрез отказываются «ходить строем». К февралю 1943 года старый друг Оппи Исидор Раби и другие физики убедили его в необходимости «демилитаризации» лаборатории. Раби был одним из немногих друзей, кому Оппенгеймер позволял указывать на свои заблуждения. «Он говорил, что раз мы на войне, то не грех надеть форму, она сблизит нас с американским народом, и прочую чепуху. Я понимаю, что ему очень хотелось победить в войне, но бомбу таким образом не сделаешь. Он был очень грамотен и в то же время очень глуп».
В конце месяца Гровс согласился пойти на компромисс: во время опытов в лаборатории ученым позволят носить гражданскую одежду, но, когда дело дойдет до испытаний оружия, все переоденутся в военную форму. Лос-Аламос будет обнесен забором и объявлен военной базой, однако внутри «технической зоны» лаборатории ученые будут подчиняться Оппенгеймеру как «директору по науке». Военные будут контролировать доступ на базу, но не будут мешать обмену информацией между учеными — такой обмен будет входить в компетенцию Оппенгеймера. Ханс Бете поздравил Оппи с успешным завершением переговоров с армейцами, написав: «Я считаю, что вы заслужили научную степень в области дипломатии».
Раби сыграл важную роль в этом и других организационных вопросах. «Без Раби все пошло бы кувырком, — потом говорил Бете, — потому что Оппи не принимал никакой организованности. Раби и [Ли] Дюбридж [в то время руководитель лаборатории радиации МТИ] пришли к Оппи и сказали: “Тебе нужна четкая организация. Лаборатория должна состоять из отделов, отделы — из групп. Иначе из этой затеи ничего не выйдет”. А Оппи… ну, для него все это было в новинку. Раби заставил Оппи действовать практичнее. И отговорил от ношения формы».
Большое огорчение Оппенгеймеру доставил отказ Раби от переезда в Лос-Аламос. Оппи так сильно хотел перетянуть друга к себе, что предложил ему должность заместителя заведующего лабораторией, но ничего не помогало. Раби считал неприемлемой саму идею создания бомбы. «Я решительно выступал против бомбежек еще с 1931 года, когда увидел фотографии японских бомбардировщиков над Шанхаем. Бомбы падают и на правых, и на неправых. От них никто не может укрыться. Ни осторожный, ни честный. <…> Во время войны с Германией мы [в лаборатории радиации], разумеется, помогали создавать устройства для бомбометания… но то был реальный противник и серьезный вопрос. Атомная же бомбардировка отошла от этого принципа еще дальше, мне это не нравилось тогда и не нравится сейчас. Я считаю, что это чудовищно». Раби полагал, что войну удастся выиграть с помощью менее экзотической технологии — радиолокации. «Я обдумал предложение, — вспоминал Раби, — и отказался. А ему сказал: “Я отношусь к войне серьезно. Мы можем проиграть ее из-за некачественных радиолокаторов”».
Раби также приводил Оппенгеймеру менее практичную, но более глубокую причину отказа: он не хотел, чтобы оружие массового поражения стало «кульминацией трех веков физических исследований». Раби хорошо понимал, что столь безапелляционное утверждение неизбежно найдет отклик в душе человека, склонного к философии. Однако в то время, как Раби размышлял о моральных последствиях создания бомбы, Оппенгеймер в разгар войны отодвинул метафизику в сторону и отмахнулся от возражений друга. «Даже если согласиться с тобой, что проект стал “кульминацией трех веков физических исследований”, — писал он Раби, — я занимаю другую позицию. Для меня это всего лишь вопрос разработки важного боевого оружия в военное время. Я считаю, что нацисты не оставляют нам выбора, разрабатывать его или нет». Оппенгеймера волновал только один момент — успеть создать оружие до того, как это сделают нацисты.