Лесная ведунья. Книга вторая

Знала бы – остановила. Как есть остановила бы!
Но сделанного не воротишь.
Чай пили молча.
И я, и задумчивый водяной, и аспид, по лицу которого эмоции не прочтешь никак, никоим образом. Но едва поднялся водяной, последовал примеру его и аспид, обронив уходя:
– Поспала бы ты, хозяйка лесная.
Сон это хорошо, это правильно.
– Весь, – водяной на пороге обернулся, – там русалки платье твое свадебное отстирали, кикиморы зашили. Во дворе повесил, сохнет.
– Спасибо тебе сердечное, – поблагодарила с улыбкою.
Сон бы ко мне не пришел, да у лесной ведуньи иные сновидения и я погрузилась в жизнь леса.
Дел много было. Ярину проверила, на Лесю мрачно повзирала, предупредила обеих по поводу Ингеборга, опосля последила за тем, как аспид гонял лешего, который умаялся настолько, что клюку мою взял.
Устает мой лешинька быстро, слишком быстро, и раньше не смотрела на то, а сейчас… прав Агнехран-маг, леший мой слабее иных будет. И коли встанет на пути его иной, чем все закончится? А потом вот о чем подумала – я тоже любой ведунье и в подметки не гожусь, да и ведьмы посильнее будут, но вот она я, а где они? Справимся. Мы с лешим и не с таким справлялись, так что справимся, сумеем.
Заглянула к избушке Саврана. Ульяна жена его с детьми бродила вокруг избушки. Малыш сопел и причмокивал, молоко из подаренной архимагом бутылочки посасывая, а Луняша все тарабарила не умолкая, что вот бы к бабушке сейчас, там земляника поспеть должна, и малина уже налилась на кустах… Споткнулась Ульяна на ровном месте, ничего дочери не ответила, а сын знал. На маму глянул, Луняшу за руку ухватил и повел вперед, рассказывая, что вот батька вернется с ярмарки, и привезет ей земляники, обязательно привезет.
Шагнула я тенью призрачной, да и взрастила полянку земляники. Махонькую, всего шага в три шириной, но удержала соки земные, и расцвела земляника, ягоды выпустила, разнесся запах по лесу.
– Мамка, земляника! – Луняшка первая ощутила.
А я отступила молча. Приятно было на душе, что ребенка порадовала, а вот надолго ли? Рано или поздно узнает девочка, что нет у нее больше ни бабушки, ни дедушки… разве может со стороны Ульяны родственники остались. Хорошо бы, а то в одиночестве тяжело семье расти.
******
И тут ощутила, как по щеке провел кто-то ласково. Глаза открыла, да и улыбнулась – у постели моей, водяной сидел. Да не просто сидел, он с собой запах реки принес, тишину водной глади, спокойствие умиротворенное.
– От важных дел не отвлек? – спросил, едва на постели села.
– Не отвлек, – поправила волосы растрепанные. – Чай, волнуешься?
Водя не сразу ответил. Пальцы его коснулись руки моей, что на покрывале лежала, погладили, успокаивающе, а после, водяной сказал:
– Гиблый яр я могу затопить. Весь. За один день. Да не простой водой – ключевой, от серебряных рудников бьющей.
Только и выдохнула испуганно. Воденька мог, это я знала. Он простым водяным не был. Да только…
– Водь, родной, только ведь я его не погубить, а спасти могу, понимаешь? – прошептала, в голубые глаза заглядывая.
Голубые…
У водяного они как, по большей части зеленые, а как в море смотается да обратно – так вот такие, голубые становятся, как вода морская.
– Весь, – он пальцы мои сжал, – а помнишь, я тебе о чародейке рассказывал?
– Ну, рассказывал, – я руку отняла, обняла колени, угрюмо на водяного глядя.
– Об том, что дорога она мне была, рассказывал?
– Ну так, намекал, – мне этот разговор все меньше нравился.
Водя кивнул, затем ко мне подался, близехонько, как в те прежние времена, когда приставал каждый раз, как шла в заводь мыться, да и сказал тихо очень:
– Она мне дорога была, Веся, а тебя я люблю.
И показалось мне, что вся избушка моя пошатнулась. И я пошатнулась. И земля под ногами. Все пошатнулось, только Водя незыблемый был, сидел на краю постели моей, да смотрел прямо, так что и не отвертишься. А и надо ли?
Я взгляд отвела, сидела молча, на ладони свои побледневшие глядя.
– Я тебе душу открыл, Веся, от чего молчанием отвечаешь?
 
Что сказать ему?
– Водя, а ты ведь воду чувствуешь? – спросила, глаз не поднимая.
– Чувствую, знаешь ведь, Веся.
Кивнула я, с постели встала, и так как была, в сорочке ночной, лишь иллюзию на себя набросив, взяла Водю за руку, и повела за собой.
На дворе вечерело, Савран с мужиками телегу разгружал, вскинулся было мне что-то сказать, но я головой отрицательно качнула и промолчал купец. А Водя за мной шел, шел как привязанный, словно в поводу вела.
Я и привела.
К могилке привела. Над могилкой креста не было – Кевин не хотел, только цветы цвели весенние, пусть и среди сосен тяжело цвести им, но цвели. Всегда цвели.
Остановилась я, при виде могилы саморучно выкопанной, сердце сжалось, и не отпуская руку водяного, я сказала:
– Вот коли воду чувствуешь, то и увидеть сможешь, сколько я здесь слез пролила.
Мою ладонь Водя сжал, да с пониманием – он чувствовал.
А я прошептала едва слышно:
– Один раз в год сады цветут. Один раз в жизни цветет весна в сердце ведьмы. Моя уже отцвела…
И отпустив руку его, молча к избушке пошла. Каждый шаг тяжелый такой, будто по колено в воде бреду, да еще и против течения. Потом остановилась, привалилась плечом к березе, да и осталась стоять.
Водя тихо сзади подошел.
Постоял, меня пальцем не касаясь, и спросил:
– Ты так любила?
– Больше жизни, – прошептала в ответ.
Но отболело то давно, даже слез в глазах не осталось. Ничего не осталось, и говорить бы не о чем, да только:
– То, что я сбежать смогла, то, что жива осталась, это не по желанию моему произошло, Водя, это протест был. Мой протест. Второй раз в жизни против всего пошла, и не из страха смерти, врать не буду – из-за гордости. Во мне оказалось слишком много гордости, чтобы позволить Славастене сделать из меня ступеньку, что подстелет под ноги Тиромиру. Да только я не подстилка!
Помолчал водяной, да и молвил:
– Неужто лишь раз в жизни любить может?
Я кивнула.
– А после? – вопросил Водя.
– Ульгерду видел? – просто спросила я.
– Видел, – сокрушенным эхом отозвался водяной.
Да тут же уточнил:
– А остальные ведьмы что? Славастена?
– Весна, – тяжело говорить было.
Тяжело оглядываться на тех, кто старше, намного старше, но молод, душой, телом, сердцем.
– И долго та весна длится? – не унимался водяной.
– А покудова живет любимый, – я усмехнулась горько.
– Так… жив Тиромир, – водяной старательно пытался разобраться в ситуации.
– Жив, – согласилась почти беззвучно. – Да для меня умер!
Вдохнула грудью полной, да и выдохнула:
– Но, я не ему весну отдала, я… хотела спасти… не важно.
Остановилась, постояла, успокоилась.
Развернувшись, посмотрела на Водю, улыбнулась грустно и попросила:
– Не надо меня любить, я ответить не смогу… Мне любить нечем, Воденька, мое сердце на осколки разбили, и те осколки в грязь втоптали.
Он промолчал, с болью на меня взираючи, а я… что тут еще сказать:
– Ведьмы любят один раз, Водя, всего один раз. Тогда только в сердце цветет весна, тогда и дети зачинаются да родятся. А после все. Мы от рождения себе не принадлежим, и у нас есть лишь одна весна, чтобы пожить по-человечески, и все на этом. Вот так и со мной, Водя, все уже кончено.
Посмотрел на меня водяной и тихо сказал:
– Вот от чего ты от Силы Лесной свою суть скрывала.
Я много чего скрывала, и все так же скрываю. Долго ли, коротко ли, но пока могу, молчать буду.
– Ничего не кончено, Веся, – серьезно произнес водяной. – Когда в лесу появилась, думал – не справишься. Дурачился, вел себя как деревенский увалень, изводил шутками глупыми, все пытался улыбку твою увидеть. И я надежду утратил почти, но наступил день, и ты улыбнулась. Пусть и сквозь слезы, но улыбнулась. А когда смех твой услышал – жизнь началась заново. Я не знаю, сколько раз в сердце ведьмы весна цветет, но время все лечит. Время как вода, Веся, тихо течет, да ничего опосля себя прежним не оставляет.