Точка Лагранжа (Сборник)

Полный абзац, подумал Антон. Одна надежда на то, что истошный Лизонькин ор привлечет внимание кого-нибудь из собачников. Главное, чтобы нас нашли, даже не нас, а Лизу, я-то, в конце концов, и до утра могу подождать, холода ведь почти не чувствую: стоп, почти не считается. Правая рука… правая рука, которой я не могу пошевелить. Мышцы не слушаются, но я каким-то образом знаю, что руке холодно: ну-ка, что мешает нам сосредоточиться на этом ощущении?
Оказалось, ничего. Ну, почти ничего, если не принимать в расчет постоянный, то требовательно взре-вывающий, то жалобно затихающий Лизонькин плач. Сначала Антон пробовал напрячь всю волю, чтобы пошевелить хотя бы пальцами, но скоро понял, что воля в этом деле не главное. Пальцы как будто существовали только в его воображении: с тем же успехом он мог бы пытаться пошевелить ими, погрузив в бутыль с жидким азотом. Скорее всего, паралич тут был ни при чем: если он провалялся на берегу час, а кисть правой руки все это время находилась в воде с температурой не выше пяти градусов Цельсия, ничего другого ожидать не приходилось. «Воспаление легких обеспечено, — подумал Антон хмуро, — а впрочем, мне бы ваши заботы… Что ж, если двигать правой рукой нельзя, то увидеть ее хотя бы можно?»
Мысленно он приказал себе сосредоточиться и успокоиться. Как ни странно, получилось, — похоже, отключение моторики тела действительно усиливало контроль над эмоциями. Так, а теперь посмотрим, распространяется ли это правило на движение глазных яблок: попробуем скосить правый глаз так, как никто и никогда в жизни глаза не скашивал, так, что станет слышен хруст мышц хрусталика… и еще немного… ну вот, молодец.
Ему действительно удалось это сделать, и он бы наверняка обрадовался своей маленькой победе, если бы не зрелище, открывшееся его единственному зрячему глазу. Антон наконец увидел свою правую руку.
Она была вывернута под немыслимым углом. Ствол дерева там почти соприкасался с поверхностью озера, и кисть правой руки Антона вяло колыхалась в неподвижной воде, став игрушкой слабых придонных потоков. Синяя, распухшая, похожая на дряблую, не до конца надутую резиновую перчатку. Ногти — как черные скорлупки гнилых орехов. Сначала он даже не понял, что это — его рука. Мало ли что прибивает к озерному берегу: вон, чуть дальше, на самой границе видимости, маячит на волнах коричневый поплавок пустой пластиковой бутылки из-под пива. Может, действительно перчатка.
Нет, не перчатка.
На уродливо раздутом безымянном пальце — широкое обручальное кольцо белого золота, подарок Ани. Прежде чем пожениться, они жили вместе два года, проверяли друг друга на совместимость. А потом, не сговариваясь, купили друг другу кольца — он ей с сапфиром, она ему с монограммой АБ на внутренней стороне. Что ж, подумал он, по крайней мере, проблем с опознанием тела не возникнет…
Криминальный обозреватель, сколько раз выезжал он на место подобных происшествий? Утопленники, замерзшие, сломавшие шею при падении с большой высоты… Антон привык к зрелищу безобразной человеческой смерти и давно уже не боялся ее. Но вид собственной руки, за какой-то час обретшей несомненное сходство с конечностью трупа, пробывшего в воде не меньше двух дней, привел его в состояние, опасно граничившее с безумием. Беззвучный крик бился где-то под сводами черепа и, если бы охваченный ужасом разум сумел восстановить контроль над голосовыми связками, непременно вырвался бы наружу. К счастью, именно в этот момент Антон потерял последние силы, удерживавшие правый глаз скошенным почти к виску, и пухлая синяя кисть с врезавшейся в набухшую плоть полоской кольца исчезла из поля его зрения.
Да, похоже, не час он тут загорает. Солнце уже почти исчезло, во всяком случае, вода приобрела глубокий коричневый оттенок и потеряла прозрачность. Дрейфующие нити водорослей сливаются с бурыми тенями, ползущими откуда-то из-за спины, из слепой зоны. Холод, леденящий холод поднимается от воды.
Отчаянно, захлебывающимся голосом плачет Лизонька.
Неужели, подумал он в безысходной тоске и муке, неужели во всем парке не найдется ни одного человека, который услышит этот крик и подойдет посмотреть, что здесь происходит? Неужели все так заняты своими делами, выгулом собак, поглощением пива, прогулками со своими детьми? Неужели никого не волнует, что с другим может случиться несчастье?
 
Разумеется, не волнует — и он знал это лучше, чем кто-либо другой. Сколько раз приходилось ему писать о том, как та или иная трагедия происходила лишь потому, что никому не было дела до творившегося рядом беззакония или просто беды. Только случай, только слепой случай мог привести в такой час на этот безлюдный берег одинокого бегуна или влюбленную парочку. И он, Антон Берсенев, еще несколько часов назад бывший здоровым, уверенным в своих силах мужчиной, обречен теперь беспомощно ждать, проявит ли судьба благосклонность на этот раз. Как тогда, в бессонную ночь на балконе, под равнодушным взглядом ледяных звезд.
Он вспомнил падающий в темный провал двора, рассыпающийся розовыми искрами окурок. Прикрыл единственный зрячий глаз, немыслимым напряжением сил оборвал рвущийся на волю беззвучный крик и постарался сконцентрироваться для молитвы. Тогда помогло — должно помочь и сейчас. Антон Берсенев никогда не относился к числу глубоко верующих людей. Вот Аня — другое дело: Аня верила во что угодно, в том числе и в Бога. Но Аня сейчас в Петербурге, в тепле и безопасности, а он здесь, и помощь нужна именно ему. Даже не ему — Лизоньке.
Он собрался, как перед прыжком с десантного борта. Он приготовился просить Бога о последнем одолжении.
И услышал голоса.
 
7
Сначала их заглушал истошный Лизонькин ор. Бедная девочка кричала без перерыва уже добрых полчаса, и голосок ее изрядно охрип. Только поэтому ему и удалось расслышать доносившуюся откуда-то издалека искаженную расстоянием человеческую речь. Антон замер, охваченный счастьем и ужасом одновременно — а вдруг они идут не сюда? Вдруг удаляются? Превратиться в слух, превратиться в одно большое настороженное ухо, расслышать за повторяющимися Лизонькиными взревываниями выламывающийся ритм чужой речи… Уходят? Голоса на мгновение затихли, и Антону почудилось, что он вновь падает в черную яму отчаяния, но тут Лизонька вдруг замолчала.
— …тихо в лесу, — заорал кто-то гнусавым голосом, — только не спит барсук…
— Заткни хлебальник, — рявкнул другой голос, басовитый, но вроде бы женский, — задолбал уже своими песнями, мудило.
Прогрохотала за лесом невидимая электричка, и Лизонька заплакала с новой силой. Но теперь Антон был уже почти уверен — любитель песни про барсука и его спутница шли именно сюда.
— Что за концерт, — сказал третий голос, сиплый, мужской, — прямо на нашем месте? Дерут там, что ли, кого?
— Ага, — подхватил женский голос, — всех, кто туда приходит. А ты не знал? Ничего, сейчас придем, тебя тоже раком к березке поставят и…
Звук шлепка.
— Ка-ззел! Дрюня, ну ты и ка-ззел! У меня ж там сигареты!
— А ты метлу свою попридержи, Рыжая, и базар фильтруй. Не, в натуре, я не пойму — че там, правда, что ли, порево устроили?
Кретины, подумал Антон, неужели так трудно понять, что плачет ребенок? Главное, чтобы вы не свернули, не прошли мимо. Главное, чтобы наткнулись на коляску. И чтобы хватило мозгов понять — ребенок в беде.
— Никитос, ну-ка сбегай погляди, что там за дела, — это Дрюня распоряжается. Тот, кого он назвал Никитосом, обиженно забубнил:
— А че я, Дрюнь, че сразу я. Пусть вон Рыжая бегает, ей жир растрясти полезно.
Удар. Вскрик.
— Да ладно, пошутил я. Счас, здесь побудьте. Дрюня ему вслед — неразборчиво, тихо, проскочило слово «менты».
Никитос:
— Ну что я, первый раз, что ли…
Голоса затихли. Лизонька надрывалась пуще прежнего. Понятно: теплее не становится, солнце спряталось окончательно, скоро наступит ночь. Антон почувствовал, что в любую секунду может не выдержать нервного напряжения и отключиться. Сейчас, сейчас невидимый Никитос доберется до коляски…