Исключая чувства (СИ)

Они ведь и в самом деле договорились. В январе он, самодовольный и непоколебимый, уверенно обещал Ларе, что, изъяви она желание разойтись, с его стороны не возникнет ни единой проблемы, и теперь с трудом держал данное ей слово, когда и разум, и чувства, и тело убеждали его поступить вопреки взятым на себя обязательствам.
Приехать к Ларе.
Быть с ней.
Сделать что угодно, только бы она захотела того же, что и он.
Прекратить, наконец, эту агонию безнадежности.
Как ему смириться с тем, что между ними больше ничего не будет? Как принять, что ничего нельзя поделать, что эта задача — неразрешима, сколько бы усилий он не приложил?
Мысль о том, что он потерял шансы на Лару, на жизнь с ней, вызывала в нем протест: он отказывался думать о завершении их отношений. Он не мог. Он не знал, что существование, из которого исключен один-единственный человек, может стать настолько нестерпимым. Он никогда не верил, что женщина в самом деле способна свести мужчину с ума, но Лара не зря чудилась ему ведьмой.
Он не хотел никого, кроме нее. Он думал о ней больше, чем положено зрелому и психологически здоровому человеку. Он видел ее во снах: счастливую, отвечающую на его слова о любви; разгоряченную, с мутным взглядом и раскрытыми в ожидании поцелуя губами. Он просыпался один, и все в нем восставало против будущего, в котором ее не будет рядом.
Об этом безумии мечтала Вика, когда уходила от него? Этого ей не хватало? Без этой пронзительной боли в каждой молекуле тела она не хотела жить? Без этого мучения ей было скучно?
Что ж, теперь Дима больше не сомневался, что прежде действительно не любил, а только думал, что любил. Разница между его прошлыми привязанностями и чувствами к Ларе была оглушительной. Он начинал понимать, что настоящая любовь — это эксклюзивное и единоразовое предложение, от которого нельзя отказаться.
Впрочем, Ларе, кажется, удалось. Разум превыше всего и все такое. Жаль, у него не так.
Он был зол на нее. За отказ, за нежелание выслушать и попробовать, осознать, что он открыт к диалогу, готов пойти на компромисс, намерен побороть все ее страхи вместе с ней, готов помочь. Потому что любит. Потому что желает быть рядом. Желает ей счастья.
Он был зол на себя. За бессилие. За невозможность изменить случившееся. За свои чертовы бесконтрольные чувства. Он же всю жизнь грезил о повторении родительской истории любви: глубинная, непередаваемая в языке связь, совпадение двух родственных душ, — и получил, но без счастливого финала.
Не повезло.
Дима не собирался сдаваться, но не находил ни единого способа вернуться в процесс. Бездействие было ему не свойственно, как и затянувшиеся страдания, бестолковые, но не угасающие со временем. Он мог справиться с гнетом своей тоски, лишь устранив ее источник, и никак иначе. Он должен был что-то придумать.
Большого смысла в поиске советов в задушевных беседах с друзьями он не видел: ни с Лехой, который в ус не дул в области чувств, ни даже с опытными женатиками — никто из них не вляпывался в отношения с такой женщиной, как Лара; никто не понял бы его изысканий.
«Забей, найди кого-нибудь попроще, зачем тебе такая сложная», — он представлял, что услышит. Ему казалось непозволительным, оскорбительным даже, делиться Ларой — ее личностью, проблемами, чувствами. Он не хотел впускать в ее — в их — мир даже своих ближайших друзей. Он не хотел предать ее доверия, которого, быть может, еще не получил, но чувствовал себя обязанным беречь.
Он остался наедине с захватившими его переживаниями. В офисе отговаривался от не в меру любопытного Лехи общими фразами, но, судя по их молчаливому рандеву по барам в одну из суббот, слова и не требовались. Было, конечно, неплохо на несколько часов отрубиться от реальности, но, насколько Дима мог судить, долгосрочного облегчения в бутылке за всю грандиозную историю русского пьянства, еще ни одна душа не нашла.
В следующие выходные он поехал к родителям, опасаясь, что компании одиночества и пустой квартиры недостаточно, чтобы не сорваться к Ларе, когда он до сих пор не представляет, возможно ли что-то исправить.
 
Он надеялся, что, побыв с матерью и отцом, успокоится, придет в себя и вспомнит, как мыслить здраво. Жалобы на жизнь и откровения по душам не входили в обязательную программу визита, но тем не менее Дима не верил, что за целый месяц батя не поведал маме про его «девушку», и готовился к допросу.
Однако мама, единожды поинтересовавшись, как его дела, затем не предпринимала попыток его разговорить. Вероятно, по нему и без пространной болтовни было ясно, что «дела» дали маху. Вечером к Диме, оккупировавшему собой и своим мрачным настроением уличные качели, присоединилась мама. Какое-то время они просидели вдвоем в молчании.
Предзакатное солнце мягко грело кожу, из леса доносилось угасающее пение птиц, из открытых окон дома было слышно, что отец в сотый раз пересматривает свой любимый фильм, ощутимее становилась прохлада легкого ветра. Дима вновь почувствовал себя ребенком и понял, что именно за этой, состоящей из воспоминаний атмосферой безопасного дома приехал. За уязвимостью, за теплом, за поддержкой и доверием, за советом.
Он рассказал маме все. Без излишних подробностей, конечно, но передал суть. Выплеснул накопившиеся чувства. Обличил перед ней и собой отчаяние и тоску, бессилие перед волей другого человека.
— Я просто не понимаю, я не понимаю, почему?
— Ты признался ей в любви, а она тут же решила все закончить, правильно? — с немного обнадеживающей задумчивостью спросила она. Дима в согласии дернул головой и плечами.
Не слишком-то ему хотелось обсуждать свои сердечные — и уж тем более столь плачевно окончившиеся — дела с матерью или кем-то еще, но и держать мучившие его сомнения и отсутствия ответов при себе стало невозможно.
Мама была мудрой. Мама знала жизнь. Мама была женщиной в конце концов. Оставалось верить, что между всеми женщинами на этой чертовой планете в самом деле есть какая-то чертова связь взаимопонимания, и мама сейчас ему подкинет парочку идей для размышления.
Не желая нарушать заведенный порядок мироздания, мама не подвела.
— Ох, милый, должна признаться, как бы я сейчас не злилась на твою Лару за то, что тебе приходится так больно, я, думается мне, понимаю. Ты сам сказал: она боится близких отношений, в этом все и дело: она не просто боится. Твоя Лара наверняка в ужасе, — выдала его замечательная мама вдруг, и Дима непонимающе скривил лицо.
— В каком смысле, мам? Я обещал ей не торопиться, я предлагал просто попробовать, а не дом строить и детей заводить. Чего можно так сильно опасаться? Разве я не сказал все, что она в таком случае хотела бы услышать?
В ответ мама вскинула бровь, как делала всегда, стоило ему непозволительно «затупить» над требующим самостоятельного размышления вопросом. Дима сосредоточился, стараясь игнорировать пульсирующую в голове боль. Возможных из прозвучавшего суждения выводов было не так уж много.
— Хочешь сказать, Лара не поверила? Или что? Не во мне самом же дело? Я у тебя со всех сторон надежный парень, так ведь?
Мама рассмеялась.
— Димка-Димка, надежней некуда, не переживай, только дело не в тебе, а в ней. Что Лара тебе рассказывала о своей семье?
— Ни черта не рассказывала, — он невольно психанул, стоило припомнить все свои попытки вывести Лару на разговоры о личном. — Знаю только, что ее отец погиб много лет назад. А больше мне ничего не сообщали.
Мама сопроводила его гневно-обиженное высказывание еще одним знакомым ему с детства взглядом, после которого стоило незамедлительно сделать морду повиновнее и извиниться.
 
— Прости, мам.
— То-то же, — она ласково улыбнулась и потрепала его по голове. — Сопоставь факты, юрист ты мой. Отец погиб, про семью ты ни слова от нее не добился. Добавь к этому ее общую настороженность к людям. Картина ясна? — Дима нахмурился, повторяя про себя озвученные мамой факты, затем кивнул. Она еще раз улыбнулась. Мягко и ободряюще. — Думаю, ответы у тебя есть. Решай, что с ними делать.