Клич

— Николай… Григорьевич? Коля… боже мой! — вырвалось у Щеглова. — Столетов?!
Он вдруг почувствовал, как сладко и больно защемило сердце: не может быть, сон, бред какой-то. Но оба они уже вскочили из-за стола, пожимали друг другу руки и говорили что-то неразборчивое и пустое.
— А я, понимаешь, гляжу и глазам не верю, — проговорил Столетов, когда они снова уселись за стол, продолжая ревниво изучать друг друга. — Постарел ты, однако, сразу и не узнать. Как живешь? Чем занимаешься?
— Да вот… еду к отцу.
— Один?
— Нет, с дочерью.
— Взрослая?
— Уже восемнадцать.
— Взрослая, — кивнул Столетов. — А знаешь, у меня ведь тоже дочь, и тоже взрослая.
— Годы…
— Да, много воды утекло с тех пор. А помнишь… — И он принялся что-то вспоминать, отрывочно и сумбурно; Щеглов кивал, хотя и не все вспоминалось, многое стерлось, расплылось за дымкой лет. Не все вспоминалось и Столетову, но оба они улыбались, поддакивали друг другу, то хмурились, то смеялись.
В буфетную забежал погреться чайком железнодорожный служащий и громко сказал буфетчику, что вот, мол, какая неприятность: нижегородский еще простоит с час, а то и дольше, что-то там случилось, не то сошел с пути товарный, не то едва не сошел и сейчас выехали ремонтники…
— А помнишь мое предсказание? — вдруг сказал с улыбкой Щеглов.
— О чем ты? — не понял Столетов.
Петр Евгеньевич повел взглядом на генеральские эполеты.
— Ах, это! И верно. Как видишь, генерал. Получил только что…
Однажды, еще когда Столетов мечтал поступить в университет на физико-математический, они разговорились о будущем. "И все-таки быть тебе генералом", — пошутил Щеглов. "А ты?" — спросил Столетов. "Пойду к тебе денщиком". Через год Петра арестовали.
Столетов отпил из стакана сельтерской.
— А я ведь тебя разыскивал, — сказал он. — Ты где пропадал?
— Сначала ссылка… — Щеглов помолчал.
— А потом?
— Разные были обстоятельства, — замялся Щеглов.
— Ты очень изменился, Петр…
— Что ж, все в этом мире течет и изменяется.
— Да-да, — кивнул Столетов. — И по какой же ты нынче части, ежели не секрет?
— По торговой.
— А это? — Столетов кивнул на ногу Петра Евгеньевича.
— Несчастный случай, — сказал Щеглов. — Впрочем, пустое. Ты в отпуске?
— Пока — да.
— Где служил?
— Сперва на Кавказе, потом в Туркестане. Да разве ж все расскажешь!.. Нам бы во Владимире встретиться?
— Не знаю, удастся ли, — уклончиво ответил Щеглов.
— Отчего же?
— Да я ненадолго — дела!
— Ну-ну, какие у тебя дела, — засмеялся Столетов. — А впрочем. Послушай, ты, случаем, не связан с армейскими поставками?
— И да, и нет.
— Нынче все мы в одной упряжке, — кивнул Столетов. — Война.
— Ты это серьезно?
— Вполне. Послушай, Петр. — Николай Григорьевич помялся. — Ну, словом, сдается мне, ты что-то скрываешь… Или я не прав?
Щеглов не ответил. Столетов потянулся через стол и накрыл его руку ладонью.
— Ты же знаешь меня и можешь быть откровенным.
— Тебя что-то беспокоит? — Щеглов посмотрел ему в глаза.
— Представь себе, да. И очень многое. Во-первых, ты… — Он замялся и сделал неопределенный жест рукой.
— Ты хочешь спросить, не остался ли я при своих прежних убеждениях? — Щеглов усмехнулся. — Тебе могу сказать прямо: остался. А во-вторых?
Лицо Столетова переменилось.
— Я так и подумал.
— А во-вторых?.. — повторил Щеглов, словно не замечая произведенного им на собеседника впечатления.
— Довольно и этого, — проговорил Столетов уже без прежней теплоты в голосе, — но ежели ты так настаиваешь, пожалуйста: я не солдафон, как ты вправе предположить, кое-что почитываю… Словом, я не сомневаюсь в твоей честности, в конце концов, мы обязаны уважать чужие убеждения. Но сейчас?..
— В годину всеобщего патриотического подъема, когда все здоровые силы русского общества увлечены идеей освобождения балканских народов… — с иронией процитировал Щеглов фразу, которую в эти дни можно было встретить едва ли не в каждой газете. — Ты именно об этом хотел спросить?
 
— Приблизительно.
— Не приблизительно, а об этом, — твердо произнес Щеглов. — Боюсь, тебе меня не понять.
— И все-таки?
— Ну что ж, изволь. Насколько я могу догадываться, а скорее всего, это именно так, ты рассматриваешь последние события лишь с военной точки зрения.
— Не только. С политической тоже, — вставил Столетов.
Щеглов кивнул:
— Согласен. И с политической тоже: позиция Англии и Австрии, давнишний спор о проливах, соперничество на Востоке, ну и все такое…
— А почему бы и нет?
— А если поглубже?
— Что ты имеешь в виду?
— Видишь ли, цели, которые ставит перед собою правительство, и наши цели… — он подчеркнул, — наши цели, не просто разнятся, но противуположны по самой своей сути.
— Так, значит, вы, — Столетов тоже подчеркнул это "вы", и оно как бы сразу разделило их, — вы против войны?
— "За", "против" — все это не так просто, как изображают господа славянофилы… Мы — за освобождение балканских народов. — Щеглов говорил резко, даже, может быть, чересчур (Столетов поморщился). — Однако считаем, что нынешнее опьянение общества используется правительством не столько в целях внешнеполитических, сколько для гонений на "врагов Отечества", которые несут в русский народ проповедь социальной революции…
— О чем ты, Петр? — не дав договорить, раздраженно оборвал его Столетов. — О каких врагах Отечества?
— Да хотя бы о нашей молодежи, которой генерал Черняев грозит из Сербии и которую внутри страны организация сыщиков в жандармских мундирах ссылает на каторгу в Сибирь, душит в тюрьмах и толкает на самоубийство.
— Не преувеличивай.
— Ничуть. Ты читаешь газеты, но невнимательно или притворяешься, будто не видишь того, что видно и невооруженным глазом. Мы не против, повторяю, не против освобождения балканских народов, но мы против той вакханалии, которая паразитирует на самых святых наших чувствах…
— Ты прав, конечно, в этом что-то есть, — задумчиво сказал Столетов. — Я не разделяю максимализма славянофилов, но в целом вижу в их призывах здоровое начало.
— А вот это уж зря, — нахмурился Петр Евгеньевич. — Не будем играть словами. Уж кому-кому, а тебе-то как человеку военному, да еще генералу, многое должно быть известно. Я знаю, к чему ты клонишь: а как, дескать, у вас обстоят дела с национальным чувством, с патриотизмом? Нормально обстоят. Да я не об этом. А вот возьмем хотя бы сербов — они ведь тоже небось патриоты. И не потому ли, утверждая свое национальное превосходство, отказывают в куске хлеба насущного пришедшим к ним на помощь болгарам, так что многие из этих несчастных даже принуждены скрывать свою национальность… И что же? Их у нас осуждают? Как бы не так. В этом видят только доказательство того, что сербы достойны светлой будущности. Они, говорим мы, поступают так, как на их месте поступил бы всякий живой народ…
— И что же?
— Неужели не ясно? Общество буквально захлебывается "патриотизмом". "На Мораву! На Дрину!" — кричим мы, оправдывая не только сербов, но также правительство. Мы хотим быть всеславянской монархией, мы хотим голодным единоплеменникам не давать куска хлеба, если они не откажутся от своей национальности, а нам толкуют о справедливости, о братстве, о безумцах, которые пошли в народ с проповедью социальной революции… Нам, будущим подданным всеславянской монархии, будущим эксплуататорам братьев-славян, ввиду русского патриотизма, что за дело до этих безумцев?! Или, вернее, нет, нам есть до них дело: их надо искоренить, они нам мешают со своим недовольством и со своими иллюзиями братства. У русских патриотов-эксплуататоров нет и не может быть братьев, есть только жадность государственного приобретательства.
— Ты не веришь в бескорыстие народа? В святость его порыва?