Клич

Они были уже совсем близко, и Дымов выделил из темноты их лица: растерянное Добровольского и — хищное Кобышева. Последующее было еще несообразнее и чудовищнее: Кобышев настиг Добровольского, схватил его за плечи, и оба они покатились по мостовой; двое, выпрыгнувшие из кареты, стали помогать Кобышеву, но тут же один из них выпрямился и указал кому-то на пролетку — Дымов обернулся, дернул поводья, напуганная лошадь рванула, и незнакомец в нахлобученной на лоб шляпе, уже приподнявший было ногу, чтобы вскочить на сиденье, дернулся, закричал и упал на мостовую. Колесо переехало через что-то мягкое и круглое, пролетка задребезжала и, быстро набирая скорость, покатилась вниз к Столешникову переулку.
Недавней слабости, только что сковывавшей все тело Дымова, как не бывало. Он рвал вожжи, стегал рысака кнутом, кажется, даже кричал, но не слышал собственного голоса; пролетка свернула с освещенной Петровки в лабиринт незнакомых переулков и гулких сырых дворов. И лишь когда загнанная лошадь уткнулась в какой-то грязный и затхлый тупик со сваленными в кучу старыми бочками и разбитыми ящиками, Дымов пришел в себя и в изнеможении опустился на сиденье.
Тишина оглушила его. Во дворе было безмолвно и одиноко. По-прежнему шел дождь, ударяясь в жестяные выступы подоконников; журчала невидимая вода. Дымов сидел сгорбившись, мысли путались, его била нервная дрожь. "Только не распускаться", — подумал он.
Превозмогая слабость, Дымов вылез из пролетки, швырнул за ящики ненужный кнут и двинулся по узкой щели между домами, в конце которой брезжил едва видимый слабый свет.
Щель вывела его на пустынную площадь, за площадью вкривь и вкось расходились двухэтажные особняки, еще украшенные кое-где сохранившейся богатой лепкой, но уже давно потерявшие весь свой торжественный и внушительный вид. Скособочившись, словно бездомные старички, они обреченно мокли под осенним дождем; окна были темны, стекла кое-где выбиты, на мостовой поблескивали грязные лужи.
Поплотнее запахнувшись в пальто и озираясь, Дымов пересек площадь и свернул в ближайший переулок. Места эти, между Петровкой и Тверской, были ему хорошо известны, в конце переулка находился трактир, где по вечерам собирались ямщики, лотошники и мастеровые. Из полуподвала доносились неразборчивые пьяные голоса и фальшивые звуки гармоники.
Дымов потянул на себя обитую войлоком набухшую дверь и сошел вниз по выщербленной ногами кирпичной лестнице. И сразу же в ноздри ему ударил кислый запах борща, жареного мяса и перегоревшей сивухи. В спертом, густом воздухе, в клубах едкого махорочного дыма сидели завсегдатаи, между столиками суетились половые, балансируя подносами, уставленными дымящимися мисками, графинчиками и пузатыми пивными кружками.
Дымов остановился в недоумении: что привело его сюда? И почему эти люди так равнодушно скользят по нему пустыми взглядами? Или все только что случившееся — жандармская карета, лежащий на земле со скрученными за спиной руками Добровольский, Кобышев с перекошенным лицом, прыгающий в пролетку шпик — лишь привиделось ему в бреду или кошмарном сне?
Нужно было успокоиться, собраться с силами.
Столик в углу был свободен, Дымов сел и заказал пива.
Когда он снова вышел на улицу, дождь перестал. Теперь Дымов уже твердо знал, как ему следует действовать: "Кобышев — провокатор. Добровольский схвачен, нужно предупредить товарищей…"
На Тверской он поймал лихача и велел гнать на Сивцев Вражек, к Бибикову. Степан Орестович снимал комнату на первом этаже старинного деревянного дома. Дымов бывал у него не раз; Бибиков жил по-спартански строго: железная кровать, этажерка с книгами, стол да два стула, на стене — французская литография с изображением одного из уютных уголков Парижа, на подоконнике — старенькая спиртовка, под кроватью стояла двухпудовая гиря: перед завтраком Бибиков занимался входившей тогда в моду шведской гимнастикой ("Революционер должен обладать железным здоровьем", — говорил он Дымову).
Все внешнее промелькнуло в сознании мимолетно, а мысль была лишь одна — успеть предупредить Бибикова, отвести нависшую над ним опасность. В то же время он понимал, что надежд не было почти никаких: скорее всего ловушка, в которую угодил Добровольский и чуть не угодил сам Дымов, уже захлопнулась и за остальными членами кружка, а также за всеми, кто был с ним связан и чьи адреса были известны Кобышеву.
 
Не доезжая до Сивцева Вражка, он отпустил извозчика, а сам осторожно пошел по неосвещенной стороне улицы. Его опасения оправдались: у дома, где снимал комнату Бибиков, стояла хорошо известная москвичам тюремная карета, и по тротуару, заложив руки за спину, прохаживался городовой.
Вскоре свет в окне Бибикова погас, дверь подъезда распахнулась, и на крыльце появился Степан Орестович в сопровождении двух жандармов. Один из них проворно вскочил на козлы, другой сел с арестованным в карету, колеса, удаляясь, прогрохотали по мостовой, и все стихло.
Снова припустил мелкий и настырный дождь. Промокший до нитки, усталый и продрогший, Дымов проехал еще и по другим адресам — всюду было одно и то же: судя по всему аресты были произведены почти одновременно.
 Из картотеки начальника Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенанта И.Л. Слезкина:
"Иван Прохорович Дымов, 1858, вероисповедания православного, из разночинцев. Родился в Рязани, отец Прохор Гаврилович — жестянщик, мать Пелагея Силовна — из крестьян деревни Софрино той же губернии.
Закончил гимназию с похвальным листом, после чего поступил в университет. Университетским начальством характеризован с положительной стороны. В преступном обществе состоит с сего года января месяца. В высказываниях осторожен, хотя и разделяет противуправительственные взгляды своих товарищей. Характер нервический, имеет склонность к созерцательности, но тверд в убеждениях. В силу своей широкой начитанности и разносторонних знаний способен пагубно влиять на окружающих.
При обнаружении подлежит немедленному задержанию…"
 10 
Как-то раз весной, вскоре после всколыхнувших всю Москву апрельских событий в Болгарии[1], Дымов присутствовал на одной из студенческих сходок и познакомился там с некоей Щегловой, учившейся в пансионе благородных девиц у Дорогомиловской заставы и жившей на Конной площади за Москвой-рекой. Щеглову звали Варей, у нее была толстая коса, маленький пухлый рот и нежный румянец, который привел его в тот вечер в совершеннейшее умиление. Он даже пытался ее поцеловать, и, кажется, поцеловал в розовое ухо — неловко и сильно смущаясь. Она отстранилась, смутилась тоже, но тем не менее позволила ему проводить ее на третий этаж в небольшую каморку; дома ее ждала подруга, учившаяся в том же пансионе. Они сидели втроем, пили чай, подруга, тощая и какая-то желтая с лица, полная противоположность Вареньке, курила длинные папиросы, строила Дымову глазки и нудно рассуждала об эмансипации женщин и еще о чем-то в том же роде, что тогда только-только входило в моду и обсуждалось во всех кружках и на каждой вечеринке.
Потом они встречались еще не раз.
Однажды Дымов застал у Вари в комнате незнакомого, слегка прихрамывающего мужчину в годах, — это был ее отец, недавно возвратившийся из-за границы. Звали его Петром Евгеньевичем.
Молодость безоглядчива. Разговоры, в которые его вовлекал Петр Евгеньевич, становились все более и более откровенными. Дымов не скрывал своих взглядов, Щеглов во многом разделял их. Постепенно между ними возникло взаимопонимание, которое так редко встречается среди людей разного возраста. Они часто совершали загородные прогулки, сиживали с удочками у реки, ходили на спектакли (Щеглов был завзятым театралом), а вечерами спорили до хрипоты об освобождении крестьян, о путях русской истории и новых романах Достоевского.
Скоро отношения их сделались настолько искренними, что скрывать что-либо было уже невозможно. И тогда Щеглов поведал ему историю своей жизни, что делал впервые: в порядочности Дымова он не сомневался.