Хроники Чёрной Земли, 1928 год

— А какое радио?
— Погляди, — Василь вышел в соседнюю комнату и вернулся с коробкой. — Премировали нас в том году, а лежит без толку.
— За что премировали? — спросил Никифоров и тут же обругал себя, тоже, любопытный выискался. Но Василь ответил охотно:
— А мы первые вышли по распространению политической книги. На каждый двор по семь с половиной брошюр вышло. Уж они вертелись-вертелись, да поняли — лучше добром взять. Шаршки, они далеко от нас отстали. Вот и премировали.
Радио оказалось простеньким: детекторный приемничек «Мир-2», наушники, провода.
— Так сможешь?
— Смогу. Мне бы еще медного проводу, антенну побольше сделать, лучше принимать будет. И заземление…
— Проводу? Это мы… Это мы сможем, — Василь даже обрадовался. — Тут связисты, батальон. Они дадут. Пойдем, прямо сейчас и пойдем…
Вел Василь другой дорогой, не той, что шли они вчера с Фимкой. Да и вывела она не туда. Лагерь стоял в распадке — несколько палаток, больших, барачных, с деревянным оплотом, но видно было — ненадолго построены: не окопаны, и мусору рядом мало.
— Ты по сторонам не пялься, не любят они того, — предупредил Никифорова Василь.
А чего пялиться, подумаешь, невидаль. Он городки палаточные видел — не чета этому. Когда отец еще инспектором округа был…
Их окликнули у самого лагеря — дежурный, разморенный, потный, явно узнал Василя, и махнул рукой.
— В синей палатке они.
Палатка была обычной, синего — полоска над клапаном.
— Ты проходи, проходи.
Внутри было, как во всякой палатке — не свет, не мрак. На скамье за дощатым, наспех сколоченным столом, сидел в одном исподнем толстый и лысый красноармеец. Селедку ел. Гимнастерка и прочая одежда лежали в куче на другой скамье, и потому Никифоров никак не мог определить звание. А звание — оно для военного главнее лица. Что лицо, надел противогаз, и нет лица. Петлицы, петлицы, вот на что в первую очередь нужно обращать внимание, учил отец. Иной на вид — чисто комкор, и ступает вальяжно, и движения неспешные, величавые, а приглядишься внимательнее — э, да ты, брат, просто наглец.
Интендант, подумалось вдруг. Всего-то — толстая складка на загривке, а вывод и сделан. Торопишься. Спешка да верхоглядство превращают разведку в… Нет, он не ошибся, сидевший, похоже, действительно был интендантом. Клочком газеты интендант вытер руки и только потом протянул обе навстречу Василю.
— Ну, кум, прощаться пришел?
— Уже снимаетесь?
— Нет, дня два еще постоим. А там да, там — ищи ветра в поле. За тридцать верст откочуем, под Станюки, что за Глушицами. Бывал?
— У нас только и дел по всяким Станюкам таскаться.
— Может, приходилось. Ты ведь непоседой был, знаю. Ну, зачем пришел, а?
— Пустяк. То есть, для тебя пустяк, а нам, сирым — ни в жисть не найти, — Василь подтолкнул Никифорова. — Излагай!
— Нам бы провода медного, для радио. Метров тридцать, — он хотел сказать — шесть, но с языка сорвалась цифра совсем несуразная. Не цифра, число, машинально поправил Никифоров самого себя. И все-таки, почему тридцать? Наверное, решил, что за меньшим куском и идти не стоило в такую даль.
— Тридцать… — интендант впервые посмотрел прямо на Никифорова. — Однако губа у тебя…
— Я на колокольню, на самый верх антенну помещу. Да заземление еще, — начал объяснять Никифоров, досадуя на собственную несдержанность. Дали бы пять метров, и хватит.
— На самый верх? Не свались только, — интендант пошел вглубь палатки, скрылся за ящиками, наставленными под самый потолок. — Тебе ведь обрезки не сгодятся. Одним куском, поди, хочешь?
— Двумя. На антенну и на заземление.
— Уже облегчение, — голос стал глухим, словно ушел интендант в невесть какую даль. Василь подмигнул, молодец, парень, не теряешься. Несколько минут слышны были стуки передвигаемых ящичков, кашель интенданта да жужжание мух над селедочной требухой.
— Владей, — интендант возник неслышно. Взял, да и появился.
— Спасибо. Большое спасибо, — Никифоров принял мотки. Хороший провод, многожильный, гуттаперчевой изоляции. — Немецкий?
 
— Да ты, вижу, знаток. Шведский. Для нашего дела бракованный, а тебе самый раз.
— Ты подожди меня там, снаружи. Нам поговорить нужно, — Василь присел на скамью рядом с интендантом.
Можно и снаружи, чин не велик.
Он выбрался на свежий воздух. О чем говорили внутри не разобрать, даже если слушать, но он не слушал. Что ему чужие дела, у него свое есть. Проводу на глаз выходило много, действительно, придется на самую верхотуру лезть, раз обещался. Зато Москву принимать будет, Ленинград, Киев.
Скучать Никифорову не пришлось, Василь вышел скоро. Смурной какой-то, но — собранный, напряженный.
— Пошли, — и до середины дороги молчал. Никифоров тоже не горел желанием болтать. О чем, да и зачем?
Наконец, Василь очнулся от дум.
— Уходят. Понимаешь, когда они рядом, спокойнее было.
— Спокойнее?
— Да. Я ж говорил, тревожно у нас. На вид — благодать, а под поверхностью такое копошится… Контра, кругом контра засела, притаилась. Так это пока силу чует. А дашь слабину, враз и повылазит. Общее хозяйство, оно только бедному и глядится. И то не каждому, а тому, кто с понятием. А у нас бедняков в селе мало, слаба основа… И тех запутать, запугать норовят.
— Запугать?
— Ну да. Народ темный. Ночью коту на хвост наступят, а потом месяц про черта рассказывают. Мужики, что бабы стали…
— Кот, он такой… как заорет… — Никифоров решил, что Василь проверяет его. Наверное, Фимка рассказал. Или даже Василь проверял его таким образом — подговорил Фимку, тот и куролесил ночью. — А бояться, конечно, глупо.
— Еще бы. Через их бабьи страхи все и происходит.
— Что происходит?
— Да ерунда, с одной стороны если смотреть. А пристальнее — так против нашей власти агитация. Боятся коллективизации, вот и стращают, — Василь определенно не желал вдаваться в подробности, переводил на обиняки. Как хочет. Очень, можно подумать, нужно Никифорову знать местные сплетни.
— Я радио займусь? — они уже шли по селу.
— Радио?
— Да, да… Вернее… Погоди. Сейчас не нужно. Потом, после похорон.
— Как скажете, — зачем тогда было затеваться? Ах, да, провод. Кабы сегодня не взяли, неизвестно, удалось ли где вообще раздобыть его. Уходит Красная Армия…
У самой церкви Василя перехватили:
— Вас в сельсовет… — запыхавшаяся Клава на Никифорова и не глянула. Наверное, так и нужно. Но стало обидно.
— Я подойду, — пообещал Василь.
Подойдет? Никифоров смотрел вслед. Клава что-то говорила, обрывки слов долетали до него, но он не вслушивался.
Не обернулась. Никифоров побрел в гору. Кабыздох подбежал, вильнул хвостом. В кармане завалялся кусочек хлеба. Жри, пес. За верность.
Кабыздох вежливо взял хлеб в зубы, отнес в сторонку, положил на траву. Зажирел, зажирел, псина. Или, напротив, хочет продлить удовольствие.
Последнее оказалось верным. Кабыздох, проглотив хлебушек, просто запел от счастья. Ну, будет, будет. Больше ничего нет. Он пошел дальше.
— Не ходи туда, милок. Не ходи! — внезапно появившаяся из кустов бабка попыталась перегородить путь.
— Это почему?
— А плохо будет, плохо… — от старухи тянуло вином. Ай, бабка, молодец.
— Ничего, — он обогнул ее, та что-то забубнила, но Никифоров не слушал. А, может быть, она нарочно? Пугает, отваживает молодежь? Ерунда. Кто такую слушать станет…
Больше ему никто не повстречался. Ничего, скоро люди пойдут, скоро. Радио слушать, газеты читать. Библиотеку откроют, пусть сначала и небольшую. А кинопередвижка приедет, толпой повалят.
В церкви никого не было. Кроме, разумеется, усопшей (сейчас Никифоров решил звать ее так — «усопшая»). Куда же подевался почетный караул? Эх, деревня, деревня…
Он прошелся, прикидывая, где можно будет установить радио. Собственно, он церковь-то и не смотрел толком. Келья — налево, а направо что?
Направо — тоже коридорчик, двери по бокам вели в пустые клетушки. Пустые, а решетки на окнах — дай будь. В конце коридорчика — лестница. Широкая лестница, что в училище. Шла она вниз. В подвал? Он спустился. Темновато будет, да. В полумраке он двигался медленно, боясь споткнуться обо что-нибудь. Убирали, но до конца не убрали. Полно хламу.