Полынь - трава горькая (СИ)
— Значит, она так и останется? — Роман смотрел на Сергея, как будто от того зависело решение. И Сергей принял это на себя.
— Наверно сейчас мы не готовы ответить, — он не оговорился, произнес "мы", тем самым подтверждая свою причастность, — можно отложить это хотя бы на день-два?
— Можно, я вам телефон оставлю, — участковый достал из кармана визитку, охотно протянул Сергею и поднялся, — позвоните, когда определитесь, либо заявление отказное составим, либо в Приморский поедем, машину закажу, если перевозить надумаете.
— Хорошо, спасибо, — принял визитку Сергей, — свяжемся с вами.
Участковый хотел идти, но в это время в кухню вошел еще один мужчина. Сергей удивился, что лицо знакомое, потом понял — он видел его на картине Романа: высокий, дородный, осанистый, взгляд тяжел, нос картошкой, усы седые щеткой торчат, стрижен коротко по-военному, ручищи здоровые.
— Это что же такое делается, Петр? — прямо с порога налетел он на лейтенанта. — В голове не укладывается! Порядочную женщину похватали и с бомжами вместе прикопали, без суда и следствия. Я ж сам Диму на опознание возил, все как надо провели, бумаги он подписал. Она это, точно.
— Я подробностей не знаю, Степан Емельянович, участок не мой, — оправдывался участковый. Ошиблись наверно.
— Ошиблись, — передразнил Степан, — а семейству каково? Всю эту котовасию по новой, да в такую жару. Ладно бы зимой, эх, Раиса, не вовремя все это, сейчас самый сезон, а она…
— Так это…человек часа своего не выбирает, — философски изрек отец Романа. При появлении Степана он оживился. — А может, по рюмочке?
— Невозможно все это! Пусть делают что хотят! — Роман ринулся вон из кухни, Сергей пошел за ним — в первую из комнат.
Здесь был полумрак, штора плотно задернута и свет только из коридора. Роман остановился посреди комнаты, Сергей в дверях. Щелкнул выключателем. Его поразили теснота и беспорядок, все было вывернуто, как будто здесь спешно что-то искали. А мебели в комнату было затиснуто столько, что посреди оставалось совсем малое пространство, не развернуться. Полкомнаты занимали здоровый трехстворчатый шкаф и пузатый комод. Был еще стол, раскладной диван, тумба для белья, трельяж. Все поверхности: и стол, комод, и подзеркальник, и тумба — завалены коробками, пакетами, заставлены всякой дребеденью. В углу притулилась рваная картонная коробка с мягкими игрушками. И стоял тяжелый запах пыли и старых вещей. Белье на диване скомкано, сбито в кучу, рядом еще один ком из вещей, из него торчал черный лифчик и коричневый шерстяной чулок. У дивана раскрытая сумка на колесах.
— Это она в город собиралась, — сдавленно произнес Роман, — вон и сумку хотела взять. И не взяла…
— Мамина комната? — Сергей заметил на комоде рамки с фотографиями и икону. Все под толстым слоем пыли.
— Да.
— А документы её где? Паспорт, пенсионное.
— Обычно в шкафу лежали, если отец не взял. Сейчас я поищу, — Роман раскрыл шкаф, тяжелый запах усилился. На полках также все было всмешку, скомкано, скручено. Роман подсунул руку под вещи на верхней полке. — Нет, не видно, значит у отца. А это что?
Внимание его привлекла странно свободная вторая полка, раньше мать хранила тут старые квитанции, счета, письма, тетрадки с кулинарными рецептами, бижутерию и прочие мелочи. Вместо всего этого на полке лежал белый сверток — что-то было аккуратно увязано в шелковую шаль с бахромой. Роман достал его, сдвинул в сторону вещи с края стола, пристроил на свободном месте и распустил неплотный одинарный узел.
— Что это? — он вытянул новую, с биркой полотняную рубашку, на пол из свертка выпала косынка, тоже белая.
Сергей подошел, поднял ее, осторожно сложил и вернул в стопку вещей.
— Это она для себя видно собрала, может… чувствовала? Или просто держала на всякий случай, чтобы было в чем…
— Что было в чем?
— Похоронить, — тихо пояснил Сергей.
Роман все держал в руках рубашку, до конца не понимая, что это значит, когда же понял, то медленно произнес:
— Нет, нельзя оставлять как есть.
И быстро вышел из комнаты, вернулся на кухню. Сергей хотел аккуратно связать смертный узелок, когда под вещами заметил уголок прозрачного полиэтиленового файлика, а в нем характерный желтоватый гербовый лист. Сергей вытащил его и пробежал взглядом. Завещание на Полянского Романа Дмитриевича… движимое и недвижимое… мать все оставляла ему. Вот и разбери теперь, ведь добра наверно желала сыну, а во что превратила жизнь?
— Я сам поеду, — услышал он из кухни решительный Ромкин голос, в котором не было слез.
— Да кто тебя одного пустит, — Сергей подумал и не стал возвращать завещание в узелок, рассудив, что надежнее документ сохранится у него.
Он подошел к окну, отодвинул пыльную штору, распахнул настежь створки, потом из сбитого кома белья на диване вытянул покрывало, набросил на зеркало, выключил свет, вышел из комнаты и плотно притворил за собой дверь.
Глава 32. Родня и соседи
Нина прошла знакомой дорожкой, выложенной плитами до дома отдыхающих, достала из сумочки ключ от съемной комнаты, она так и возила его с собой, Роман не забрал. Открыла дверь, вошла, поставила вещи прямо на пол, села на кровать и замерла в состоянии совершенной безысходности. Как будто это у нее кто-то близкий умер. А ведь мать Романа она не знала, а из того, что успела увидеть, сделала выводы, что женщина эта неприятная, злая, жестокая. Нельзя так о мертвых…
Но не о ней сейчас Нина печалилась — о Ромке, хотела бы рядом с ним быть. И что же это все накручивается одно на другое, все больше и больше, растет, как снежный ком! Об отъезде домой она больше не думала, теперь надо оставаться здесь и помочь. Сережа так решил, и она согласна. Что значат их ссоры, проблемы, непонимания перед вот таким, когда вышел из дома не прощаясь, а вернуться не к кому. И слова Сергея, что "Ничего нельзя поправить только когда крышку заколотят" приобрели страшный фактический смысл.
Нина глубоко вздохнула, в комнате было жарко, и штора не спасала. Она вспомнила как Ромка вешал эту шторку. И свое состояние тогда, и как он вовремя рядом оказался с заботой, нежностью, любовью. Выходит, она просто использовала все! Поступила, как ей удобно, не думая ни о Сергее, ни о Романе.
Она во всем виновата. Может, если бы не уехал с ней Ромка, то и мать его была бы жива, правильно сказала соседка, все из-за Нины и вышло. Как же хочется быть сейчас рядом с ним, утешить, обнять. Ведь близко, всего-то двор перебежать. Но нельзя, Сергей не велел, он знает лучше… наверное…
Тогда должен понять, что нельзя Роме здесь оставаться, уехать надо, как можно дальше из Берегового. Забыть всю эту ужасную жизнь. Но как же забыть? Что бы ни было в семье Романа, но Раиса Игоревна ему мать, и кто может судить об отношениях между ними, выбирать что помнить, а что забывать? Да и поздно теперь судить…
Постепенно от этих мыслей Нина перешла к другим, о себе. Ей разве не поздно? Разве можно остаться теперь с Сережей?
Чем больше времени проходило, тем громче звучал внутренний голос совести. Где же он раньше-то был, почему молчал? И над всем этим ватным облаком опускалась апатия, нежелание что-то менять. Потому, что поздно. Все поздно…
На кухне разговаривали и звякали посудой, смеялись. За стеной снова забухал футбольный мяч. Ничто не изменилось, люди оплатили отпуск и проводят его как ни в чем не бывало, никому ни до кого нет дела. В комнате незадачливых любовников, наверно, другие.
В дверь стукнули и сразу вошли, та самая женщина в нарядном халате. Теперь она была в легком темном платье, волосы белой косынкой повязаны.
— Здравствуйте еще раз, — сказала она и приостановилась глядя на Нину, — вам нехорошо?
— Нет, нет, все нормально, устала, не выспалась и все это так… внезапно.