Замок

— Разврат — это праведный образ жизни? Ничего не понимаю, это какой-то бред.
— Он не имел в виду разврат. Я тоже однажды его об этом спросила.
— Что же он ответил?
— Что разврат не имеет ничего общего с полнотой жизни, это чрезмерное использование только какой-то одной его стороны. Поэтому разврат — это самая большая ущербность.
— Но тогда, что он имеет в виду?
Мазуревичуте потянулась за новой сигаретой, достала ее из пачки, но, секунду подумав, со вздохом вернула ее назад.
— Надо беречь здоровье, мне предстоит тяжелая президентская гонка, — вздохнула она. — Он просто не желал себя обманывать, не желал принуждать себя жить так, как уже не хочется. Вот, собственно, и все. Ну, если хотите, могу добавить свои измышления.
— Хочу!
— Феликс очень боится застоя и остановки. Для него нет ничего хуже этого. И если что-то его не устраивает, то он начинает расходовать силы на приспособления к ситуации. А это, с его точки зрения, максимально не рациональное их применение. По большому счету конец всему. По этой причине однажды он и ушел от меня. Да и от других — тоже. Каждый сделал свое дело и стал не нужен.
— Но разве это не махровый эгоизм?
— Нет, — покачала головой Мазуревичуте, — творческий.
— Что творческий? — не понял Лагунов.
— Эгоизм. Он уходил тогда, когда обстоятельства мешали ему предельно раскрыться. Ну, такой уж он человек. Женщины и все, что с ними связано, для него очень много значат. Поэтому они должны не стоять на пути, а помогать ему идти еще быстрей. Пока это происходит, он с тобой, когда перестает происходить, уходит. Видите, все как просто.
— Понимая это, вы его легко отпустили, Рута?
— Вы все же заставите меня сегодня выкурить еще одну сигарету, Сережа. — Мазуревичуте решительно достала из пачки сигарету и закурила. — Я даже слишком переживала, понадобилось три года, чтобы справиться с этим чувством.
— Три года? — не поверил Лагунов.
— Это еще хорошо, могло быть и дольше. Что хотите еще узнать?
Лагунов понял, что эта тема в их разговоре исчерпана.
— Каманин начал говорить о двух типов людей, но потом быстро свернул разговор на другую тему. Вы не знаете, что он имел в виду?
— Двух типов, — задумчиво повторила Мазуревичуте. — Ах, да, однажды мы с ним разговаривали на эту тему. Это одна из любимых его теорий. Есть люди, которые живут для того, чтобы удовлетворять свои потребности и желания. Все, что они делают, происходит в рамках этой парадигмы. И есть люди — понятно, что их ничтожное меньшинство, которые живут для саморазвития и познания мира. Это совершенно два разные взгляды на жизнь и два разных подхода к ней. Феликс даже однажды назвал это два вида человеческой цивилизации под крышей одного. Первые — это в своей основе консервативная, малопродуктивная, масса — источник реакции всей мастей. Не обязательно, что в обществе господствует диктатура или что-то подобное, но когда положение ухудшается, они всегда готовы отдать свою свободу ради сохранения своего привычного первобытного существования. Эти люди по большому счету живут только в настоящем, даже если они занимаются историей или футурологией. По сути своей они дети, не мыслящие себя без своих игрушек. И вторые — это те, которые несут на себе бремя осмысления мироздания, они прокладывают пусть человечеству, без них оно бы давно деградировало или вообще исчезло. За это оно их гнобит и ненавидит, поэтому эти люди всегда потенциальные жертвы. В этом их глубинная суть. Это не означает, что их всех целиком ждет ужасная судьба, у некоторых она даже складывается вполне благополучно и даже счастливо. Но это не меняет самой сути их призвания. К тому же в любой момент они должны быть готовы к жертвоприношению. Иначе польза от их миссии может не быть. Надеюсь, вы поняли основную мысль. У Феликса написано об этом много всего, из этого деления вытекает много самых разных последствий. Я лишь изложила самый поверхностный слой этой идеи.
Мазуревичуте замолчала и стала смотреть на озеро.
— Знаете, Сергей, — вдруг снова заговорила она, — подавляющее большинство людей никогда не задумываются, к какой категории они принадлежат. И живут себе спокойно и счастливо. Долгое время среди них была и я. Но однажды мне Феликс предложил что-то вроде игры. Он предложил мне подробно описывать себя в течение недели, начиная от физиологических потребностей до самых глубоких мыслей, которые меня посещают.
 
— И вы описали? — спросил Лагунов.
— Да, хотя на это потребовалась уйма времени и сил. Мое описание заняло две толстые тетради. Я даже взяла отпуск за свой счет, чтобы ничто не мешало этому занятию.
— Что же получилось?
— На этот вопрос очень трудно ответить. Мы с Феликсом не меньше месяца анализировали мой труд. Я воочию увидела, что все, что я делаю, связано с удовлетворением моих желаний. Более половины записей в тетрадях было посвящено сексу.
— Сексу? — почему-то удивился Лагунов.
— А чему вы удивляетесь. Полагаю, что у вас он бы занял еще больше места.
— Да, вы правы, — пробормотал журналист.
— И почти столько же было посвящено еде, — добавила Мазуревичуте. — Понимаете, из чего состоит человек?
— Понимаю.
— А мы считаем себя какими-то духовными, возвышенными созданиями. Феликс сделал тогда вывод, хотя он, конечно, совсем не нов: беда человека в полном незнании и непонимании самого себя. У нас до предела ошибочное представление о том, кто мы есть на самом деле. А отсюда гигантские ошибки, которые постоянно совершаются. — Мазуревичуте, о чем-то задумавшись, снова замолчала. — Если я вдруг стану президентом, надеюсь, что сумею их учесть. Полагаю, я вам достаточно на сегодня наговорила.
— Да, спасибо. Вы мне очень помогли. Только еще один вопрос.
— Вы чрезмерно настойчивы, как настоящий журналист. Но не стоит ею злоупотреблять. Пойду, пройдусь, иногда подобные разговоры довольно сильно выматывают.
Лагунов проводил свою собеседницу взглядом. Он поймал себя на том, что мог бы проговорить с ней еще долго. Но сейчас он отправится к другой женщине.
  
88
 
Эмма Витольдовна впустила Лагунова и плотно закрыла ним дверь.
— Проходите, садитесь, — пригласила она.
Лагунов оглядел номер.
— Могу я посмотреть на портрет? — спросил он.
— Посмотрите, — разрешила художница.
Несколько минут Лагунов внимательно рассматривал картину. Эмма Витольдовна стояла рядом с ним.
— Что скажите? — не вытерпела она. — Только правду. Терпеть не могу, когда мне лгут из вежливости или того хуже — из жалости.
— Хорошо, буду говорить правду. Этот Каманин на портрете внешне похож на настоящего Каманина, но я его представляю другим. В моем представлении он умудренный, серьезный человек, а здесь он напоминает какого-то молодого артиста. У меня такое чувство, что он вот-вот запоет.
Эмма Витольдовна с интересом взглянула на Лагунова и внезапно улыбнулась.
— Хотите, кое в чем признаюсь, если обещаете хранить это в тайне.
— Конечно, обещаю.
— Когда я писала портрет Феликса, то представляла, как мы с ним занимались любовью. У меня даже было искушение написать его голым. Но я не решилась. И поверьте, Сергей Станиславович, образ, что на портрете, ближе к реальному Каманину, чем тот, что только что нарисовали вы. Вы его не видели таким, каким видела я.
— Наверное, вы правы. Я смотрю на него излишне односторонне. Но я пришел не за этим.
Эмма Витольдовна кивнула головой.
— Я понимаю. И как смогла, выполнила вашу просьбу. Это заняло немало времени, но уж такая участь астролога. Но прежде хочу предупредить: есть вещи, которые лучше не знать. От этого жизнь спокойней.
Лагунову стало тревожно.
— Все так плохо?
— Нет, не волнуйтесь, какие-то несчастья или увечья вам не грозят. По крайней мере, ничего подобного я не увидела. Но ведь этим жизнь не исчерпывается. Есть и другие испытания. И нельзя точно сказать, какие из них более тяжкие. Ну, так как, может не стоит знакомиться с астрологическим прогнозом?