Все лестницы ведут вниз (СИ)

— Спасибо, Галина Федоровна, — поблагодарила Элина и обратилась к Ане. — Ну что стоишь? Подходи. — Было слышно как она улыбается.
Аня неуверенно двинулась вперед.
— Я напротив икон.
Элина сидела на полу прямо под красным углом, а когда подошла Аня, она предложила ей сесть около себя — по правую руку.
— Ты что, молишься? — Аня уже успокоилась, но ее голос продолжал подрагивать.
— Не знаю. Наверное нет. Просто иногда прихожу сюда, сажусь на пол… и сижу… думаю. Только когда холодно, из этого окна очень дует, а так, мне нравится здесь сидеть, когда не могу заснуть. Ты тоже захотела сюда прийти?
— Я тебя искала, — с укоризной сказала она, выделив «тебя».
— Ты же еще месяц будешь здесь? — спросила Элина, и услышав в ответ «ага», сказала: — Можешь приходить сюда, как и я. Может и тебе понравится. Разрешение дадут. Если хочешь, я сама поговорю.
— На вряд-ли я буду ходить сюда одна. Сказала бы раньше — вместе бы ходили.
— Ты знаешь свою тайную мечту? — через несколько минут молчания спросила Элина.
— Которой я не хочу ни с кем делиться?
— О которой ты сама раньше не знала, а когда она раскрылась тебе, не поверила, но при этом поняла, что это самая заветная твоя мечта, и больше ни о чем мечтать не хочется, кроме этого. Было у тебя такое?
— Не знаю… Нет… Может быть было. Я запуталась, Эля. Я не знаю, чего хочу. Сейчас хочу, чтобы ты завтра не уезжала, а ты ведь все равно уедешь. Какая разница, что я хочу, если никому до этого нет дела! — повысила тон Аня.
— Это все от того, что ты не вспомнила, — положила она на худые плечи Ани руку. — Ты столько пережила. Тебя уже ничто не сломает, а это и означает, — опустив голову, Элина добродушно улыбнулась в поблескивающие глаза Ани, — что теперь все будет хорошо. Я тебе обещаю.
***
Открывав глаза, Аня вскочила с кровати, словно яро выпрыгивая из кошмарного своего сна. Еще толком не проснувшись, она незамедлительно обрушилась на Элину всем своим справедливыми гневом — как посмела она не разбудить Аню и так «предательски» в одиночку собирать сумку, будто «хотела слинять не попрощавшись, как все приличные люди». Когда Аня все это высказала, как заранее подготовленной речью, нездорово-бледная в лице Элина уже сидела на заправленной кровати с застегнутой дорожной сумкой в ногах. Около нее лежала выписанная врачом справка, как и множество прошлых, далеко не означающая, что Элина здорова. Все: лечащий врач, три смены медсестер, всякий раз молча прощаясь, провожают Элину в недолгую дорогу.
Всегда было легко уходить, тем более каждый раз понимая, что вернешься, а место это ей нравилось — часто здесь казалось лучше, чем дома. Но в этот раз по другому — Элине приходится уходить, словно что-то оставив, не закончив какое-то дело, а дело это касалось ставшей уже родной «маленькой головоломки по имени Аня», как про себя ее называла Элина. Девушка не лукавила, тогда уверяя младшую подругу, что она сильная и ничто ее уже не сломает, и по большому счету не обманывала, то есть сама не совсем была уверена в своих же словах, но сказать это ей было необходимо — обязательно надо было. Без сомнения, «головоломка» уже способна выдерживать не малое, считала Элина, но всегда ведь есть то, что может сломать окончательно и бесповоротно. Тем более Аня такая драматически сумбурная, «совсем хрупкая головоломка, которая сама может неаккуратно повернуться и печально надломиться».
— Вот твой набор, держи, — подняв с кровати протянула Элина чехол на молнии.
Растерянно взяв его в руки, Аня села напротив на соседнюю никем не занятую кровать.
— Спасибо, Эля, — неуверенно сказала Аня, бегая взглядом по полу. Глаза чесались, но сейчас не время растирать их кулаками.
— Я все еще не против к тебе приезжать на выходных, — сделала Элина попытку приободрить явно грустную Аню. С тем же наигранным воодушевлением в лице, она добавила: — Ты и ко мне можешь приезжать, если хочешь. Правда, смотреть нечего. У нас только леса… Речка далеко. Но мы что-то обязательно придумаем.
— Посмотрим, — сказала Аня, вытянув губы в улыбку.
 
Они помолчали некоторое время. Аня не знала что сказать, да и глаза слипались. Кофе бы пойти заварить, да «Элька не свет не заря намылилась, дурная».
— Что так рано? Ты бы еще ночью собралась! Я думала, в тебе то нет всей этой тупости, — медленно просыпалась она.
— Здесь так заведено. Да и автобус. Надо успеть.
Элина все старалась нащупать поверхность, на которую можно высыпать первые слова, чтобы закончить начатую свою историю. Ей это необходимо, и надо было, чтобы выслушала только Аня — первая и последняя; и девочка будет, обязательно будет молчать, что очень важно. Аня знает цену сердечных тайн и только ей можно довериться. Она может… она должна понять.
Было заметно — еще тогда, — что Воскресенской было неприятно все это слушать. Что-то поднималось в ней, сродни обжигающему отвращению и нежеланию принимать как есть. Только все это не касалось Элины. Все эти чувства, возникающие в Ане были адресованы одному только этому миру, «который только и делает, что ставит подножки, от чего нормальные люди падают в несмываемую грязь».
— Я тогда не закончила…
— Да не надо, Эль! — отпрянув назад поморщилась Аня. — Вообще не нужно. Оставь! — Одно напоминание обожгло ставшее немного чувствительнее сердечко Ани.
— Мне это нужно, Аня. Я очень хочу, чтобы ты выслушала. Мне кажется, что… что все это не просто, когда выслушаешь меня. Какую же глупость я говорю, — недовольная собой помахала она головой.
Подняв глаза, Аня пристально посмотрела на аккуратно сложенную углом подушку Элины.
— Я ведь не выдержала, — начала она. — Отдала свою малышку. Мы тогда… Я с моей девочкой на руках сидела. Так уж у нас вышло, что вот так вот сидели мы на кровати одни и ждали… Смотрели на букет. То есть малышка на меня, а я на цветы, на лилию эту… черную. Каждый раз я наблюдала как вылезает эта тварь. Лилия всегда заколышется, и как из середины цветка появляется это… и начинает бегать, сначала по букету, потом по столу, по полу и стенам, а иногда на потолок забирается… Забирается и смотрит… своим оголенным черепком. Замрет эта тварь и жадно так смотрит на меня… на мою детку смотрит.
Не понимаю, как получилось, чтобы вот такая туда забралась… Еще понятно, когда из букета выползает эта, но тогда… Тогда весь букет затрясся! Я аж вскрикнув подскочила к стене; прижала малышку — я наверное очень больно ей тогда сделала… Она так заплакала! Никогда до того моя девочка так не плакала. И стою так с открытым ртом, а из горла, знаешь… такой мучительный вой, который не в силах сдержать. Он сам вырывается от ожидания большего испуга… Ожидание хуже всего — это тогда я очень хорошо усвоила. Нет ничего хуже ожидания.
Эта тварь как издевалась! Ваза подпрыгивает… Букет дрожит и слышно как там, в розах копошится, скребется она… И вой в ушах… мой вой. Нет ничего хуже ожидания большего страха! Всю сковывает и не знаешь, как… что дальше. Ничего не остается, как умолять, просить, чтобы побыстрее весь этот ужас накрыл тебя с головой… Все что угодно, только не ожидание. Пусть хоть выпрыгнет прямо мне на ноги, думала, и сожрет все пальцы, только прекратится эта пытка.
И как мысли прочитала, гадина! Выпрыгнула и сразу на пол, длинная, как змея… Такая же тонкая, но длинная, извивается… и постукивания эти, со скрипом сотни ножек… острых, как иглы. Пока она извивалась на полу, часть ее туловища еще выползало из цветов. Представляешь?
Как же было страшно, Аня! Это не описать. Я закричала, так закричала… Никогда в жизни я так не кричала… и не боялась. Лучше умереть, чем наблюдать такое, Аня. Представляешь, я и моя крошка заперты в комнате вот с этим.
 
Из глаз, пробежав по щекам, выкатились две крупные слезы; их Элина не смогла сдержать, но во всем остальном, кроме плотно сжатых губ, она демонстрировала не малую стойкость.
— Я так труслива… так малодушна, — глотая соленые слезы с трудом продолжала она. — Я ужасный человек. И не человек я… вовсе… Не знаю, как сказать… Смогу ли сказать…