Все лестницы ведут вниз (СИ)

Если бы Аня могла издать хоть звук из скованого страхом горла, он превратился бы в нескончаемый истошный крик ужаса. И вопила бы она до тех пор, пока легкие не сжались в комок, а кровь бесцельно не носилась бы по венам без единой капли кислорода. Но именно кричать и хотелось — нечеловеческим воплем высвободить этот засевший в ней кошмар, всю ее вобравший, поглотивший в мрачных, тревожных объятьях пустоты.
Аня забылась. Ее рассудок, высвободившись улетел куда-то в черную даль, где ничего нет, ничего не было и никогда не будет. Это бездна, которая не имеет границ, а Аня, словно крошечная частичка в бесконечности, с невероятной скоростью летит в пустом пространстве — одна, совсем одинокая, оставленная всем миром, который и сам потерялся.
Она последняя частичка когда-то существовавшего мира — будущего мира. Аня теперь не Аня, она — боль мира, минувшего и грядущего. Боль прошлого и будущего. И ляжет она в основу творимого, как тысячи раз до того; ляжет как досадное попущение, без которого не быть ничему. И никто не спросил Аню. Ее просто сотворили. Хочется кричать — еще сильнее, громче, но она не может. Она лишь немая частичка, которая ляжет в основу мироздания и безлично разольется по нему всем своим существом; всей своей болью и страданием.
Угасло все — ожидает. Мир еще не создан, но мысль выпущена на волю. Она принуждена развиваться, выживать и бороться. Мысль должна закончить саму себя, и только тогда боль будет отделена от мира; брошена будет в палящее озеро за его пределами.
Темно. Лишь слабо виднеется высокий черный прямоугольник, почти незаметный, чуть более темный, чем стены вокруг. «Ты пришел зря. Нет спасения»
Аня стоит. Вдали, справа, на полу догорает свеча. Слышен взмах огромных крыльев. В спину ударяет сильный ветер, волосы поднимаются, развеваются. Дыхание чуть сперло.
Взмах. Ветер в спину. Волосы приподнялись — заиграли.
Страшно. Ничего не видно. Только догорающая свеча на полу. Вот-вот и потухнет.
Взмах. Ветер. Волосы. Оглянуться страшно. Аню трясет — она боится. Обернуться невозможно; позади он — черный ангел. Он вышел из стены и теперь пытается взлететь. Если он заметит Аню — схватит и больше не выпустит из комнаты. И на веки она останется здесь; и будут они оба молчать, прислушиваясь к тишине и рассматривая мрак.
Взмах. Ветер. Волосы взлетели. Стало холодно. Становится жутко холодно. Через пятки холод пробирается в спину и затылок; проникает в кости и спинной мозг.
Аня чувствует — на шее что-то жмет; шершавое сдавливает ее нежную кожу. Она догадывается что; она знает что это. Сердечко забилось как сумасшедшее — сейчас разорвется от напряжения. Плечи и грудь запрыгали в неровном, прерывистом от страха дыхании. Руки ухватились за шею. Веревка плотно сдавила. Аня постаралась посмотреть под ноги, но голова не опускается.
— Нет-нет-нет! — жалобно застонала Аня. — Не-ет, — затянула она, и горячие слезы потекли по ее холодным щекам. — Прошу-у, не надо. Пожалуйста-а, — умоляла она.
Взмах. В спину ветер. Волосы поднялись.
— Нет-нет. Прошу-у. Ну не на-адо-о.
В свете фитилька показались ноги, медленно вышедшие из мрака. Рука дотянулась до свечи — подняла ее. Аня увидела бледное лицо Наумова — белого, будто поднявшего из могилы.
— Олег! — завопила Аня. — Олег! Выпусти меня! Сейчас же, — плакала она. — Помоги-и, — затянула. — Я не хочу!
Взмах. Ветер в спину. Волосы зашевелились.
Наумов приставил к губам длинный указательный палец. Тусклые, провалившиеся глаза расширились. Его лицо было тощее, со впадинами место щек.
— Тссс! Ты мешаешь ему.
— Олег! Олег! Не смешно, — плакала Аня. Ее голос уже надрывался и переходил в хрипоту. — Помоги, — умоляла она. — Помоги же ты! — тут же перешла в гнев.
Взмах. Ветер. Волосы заиграли.
— Пусть сначала взлетит, — размерено, выговаривая каждой слог, шепотом сказал Наумов и поднес свечу ко рту.
— Нет! Нет! Не смей! Оставь свечу! Поставь обратно! Урод! — вопила Аня.
Огонь погас. Тьма пожрала фитиль. Взмах крыльев. Холодный ветер в спину. Волосы взлетели — зашевелились. Лицо обдало холодом. Ничего не оставалось, как кричать. Кричать как можно сильнее. Может крик страха, животного ужаса, обрушит эти стены. Пусть улетает; пусть скорее улетает!
 
***
От испуга или собственного крика Аня судорожно дернулась всем телом, а глаза открылись — с холодным блеском замершие и округлившиеся от пережитого. Грудь в дыхании вздымалась, будто Аня — сама тому не веря — из смерти выпрыгнула в жизнь. Перед собой она увидела лицо рослого, дрогнувшего от неожиданного пробуждения Ани. Правой рукой он держал ее за шею, а левую положил на плечо.
Аня снова, сознательно и со злостью дернулась, с силой отбила его правую руку в сторону и — сама не зная за собой такой реакции — быстро вытащила из кармана джинсов нож, обнажив блестящее лезвие.
— Уйди! Пошел отсюда! — закричала она, направляя ножик в сторону рослого.
Он не торопясь привстав, отпрянул назад; на лице показалась улыбка, недобрая, как тогда, в самом начале.
Комната была пустая. Только Аня и рослый.
— Назад отойди! К окну отойди, скотина! — держала она нож в его направлении.
Без волнения, не скрывая омерзительной улыбки, рослый отошел назад, к окну, и облокотился на подоконник. Аня быстро огляделась — сумка на месте; ударила ладонью по левому карману — телефон при ней, и, на сколько позволяли ей все еще некрепкие, вялые ноги, вскочив, побежала прочь. Выбежав в коридор, не останавливаясь она каждые пять шагов оглядывалась назад, но рослый оставался в комнате.
— Девочка Агния! — крикнул он из комнаты. Аня, будучи около лестницы, встала на месте и оглянулась. Рослый не вышел из комнаты.
— Судьбы моя, за марочками приходи во вторник.
Ничего не ответив, Аня развернулась и побежала прочь — вниз по лестнице, через первый этаж, минуя ограду, по дороге и переулком домой. Бежала не останавливаясь. Что-то жуткое, холодное засело в ее тревожном сердечке.
  
Часть 4. Холодное воскресенье августа
 
Часть четвертая,
и здесь я… Знаешь что!.. Как это у них?
Не суди и тебя не осудят? Листай дальше, а лучше пропусти.
Ах да!
В опустошенности своей разглядишь красоту.
Наверное…
Я здесь! Остановись! Сижу на самом краю.
Ноги свесила в пустоту, как в море на берегу.
Я тебе напоследок скажу. В могилу не унесу
Тайну, что вчерашней ночью я открыла одну.
Посмотри — видишь? Там, где солнце убывает,
Двое целовались, но теперь она кровью истекает.
А знаешь, кто из двоих больше всех страдает?
Ага, который склонился и слезами песок умывает.
Ну и что, сказала бы я, если бы не было вчера.
Я здесь, на краю одна, только о себе моя слеза.
Но знаешь в чему штука? Ведь тайна такова,
Что боль эта… Не боль она, а так, тоска одна.
Из поздних записей Воскресенской Ани
Холодное воскресенье августа
«Как, оказывается, все хрупко», — тревожно озарила Аню мысль.
Она сидела за столом рукой подперев висок склоненной на бок головы и со скучающим видом всматривалась в окно. Ноги ее протянулись на противоположный стул, на котором как тряпка свесилась на спинке брошенная куртка. В затемненном стекле отдаленно виднелось отражение ее бледного лица с черными, в корнях рыжими, небрежно остриженными по плечи волосами. Не было видно ее зеленых глаз — два черных провала.
 
И без того границы дозволенного Аней были слабо ощутимы со свойственной ей этической близорукостью. Та жизнь оказалась отражением неба на водной глади — кинешь камушек и поколебались в ряби облака; пошел дождь и смыл все — как из зависти смыл — дабы не напоминало, что есть нечто вышел его самого.