Все лестницы ведут вниз (СИ)

— Что ты говоришь? — старалась понять, но в ответ было только молчание задумавшейся Ани.
Сделав глоток, Аня отставила в сторону бутылку и достала из кармана пачку сигарет. Подул ветер — голые ветви на деревьях заскрежетали о принесенных ветром слухов. Кремень зажигалки высекал лишь фонтанчик искр, тщетно призывая огонь. Сомкнув обе руки, через несколько попыток Ане удалось подкурить. Дым пустился вслед за ветром, догоняя его, стараясь смешаться — стать одним с ним целым.
В тишине очередного молчания на голову Ани налетела стая невидимых злых птиц с длинными острыми клювами, вонзающимися в голову и сеющими множество неразрешимых вопросов. Снова, опять, в очередной раз Аня поняла, что запуталась, очень сильно и, возможно, безнадежно запуталась. Жизнь страшна, очень страшна. Она — это давящее, жестокое бремя, задающее множество вопросов на которых не может быть ответа. Это бремя — как немой фокусник, ловко манипулирующий картами, удивляющий ими зрителя и задающий загадки одну за другой. Сотворив фокус, он тут же переходит к другому, потом к третьему и уже не разобрать с чего все начиналось. Можно лишь махнуть рукой и признать свое бессилие. И не спросить фокусника, как он это делает. Может быть он и сам хотел бы поделиться со зрителем своими секретами, но ведь и он не всесилен — немой, сухой и постоянно оглядывается по сторонам.
Все смешалось, поменялось, перевернулось: одно другое захватило, поглотило; что-то отпало. Многое! Почти все отпало!
Жизнь — это грязная доска со множеством разводов, висящая на стене неопределенности, страха и смутной надежды.
— Ты веришь в Бога? — дрожащим голосом от скопившихся слез спросила Аня.
— Не знаю. По-моему это выдумки, — призадумавшись ответила Лена.
Слышным шепотом Аня прочитала:
Из сердца моего вырвали Бога,
Душа теперь не чувствует скорби.
Вырвали не Бога, а забрали мечту.
Не душа скорбит, а нейроны в мозгу.
  
Часть 2. Холодное воскресенье августа
 
Это часть вторая,
где я играюсь с марионеткой, несу всякую пургу Таньке и избавляюсь от одиночества.
Все лестницы ведут вниз!
Выйди, не стой, присядь со мной.
Может быть среди нас двоих,
Не ты один покрылся чернотой.
Посмотри, я тоже? Повернись!
Не молчи. Видишь эти слезы?
А израненные руки? Смотри!
Не отворачивайся! Ну хоть солги!
Ну скажи, что во мне осталось;
Есть хоть капля былой чистоты?
Из ранних записей Воскресенской Ани
Холодное воскресение августа
— Ты должен меня удочерить, — выкрикнула Аня и стала ждать, но в ответ лишь оскорбительная тишина. Только ливень, стуча, все продолжал понапрасну хлестать ленивую землю. Знал бы он, что земля слишком похожа на людей, по природе своей глухих, слепых и бесчувственных. Нет им дела, кроме своих мелких забот, раздутых до всеобъемлющих размеров, как нет никакого дела земле — лишь разевать рот и проглатывать в свои недра скошенные временем плоды.
Казалось, вместо того, чтобы помещению наполниться невидимым, но ощутимым волнением; вместо того, чтобы воздух, пропитанный запахом кофе, неудержимо задрожал от оброненных Аней слов; за место этого все только замерло, еще более притихло, насторожилось и прислушалось.
Немного переждав, пока пройдет волнение, Аня, выпрямив спину, немного вытянув шею и расправив скованные плечи, обернулась к стойке. В ее глазах блеснула злоба. Как около двух месяцев назад, когда она только поступила в клинику и раздраженно подбирала подходящее место для каждой своей вещи в тумбочке, так и сейчас — Аня снова почувствовала себя подобием какого-то невидимого сквозняка, незаметно проскользнувшего по полу помещения. Опять ее никто не замечает!
Положив на спинку стула правую руку, Аня возмущенно оборвала затянувшуюся тишину:
— Ты слышал, что я сказала? Тебе надо меня удочерить! — с расстановкой проговорила она последнюю фразу.
 
Из проема показался вялый, апатичный лицом Николай с теми же безразличными на нем глазами. Подойдя к стойке, он уперся руками в прилавок и скучающе-прохладным тоном спросил:
— Из дома сбежала?
— У меня мама умерла, — проговорила Аня, немного потупив свой злобный взгляд. Но слова, ею произнесенные, звучали как обыкновенная констатация сухого факта, словно не совсем ее касающегося.
Обратно собрав тишину, Николай присмотрелся к Ане.
— Я же вижу, что ты врешь, — не шелохнувшись сказал он.
— Что-о-о? — заревела в негодовании Аня, подскочив с места. — Она позавчера умерла! Я в больнице лежала, когда это случилось! — Отведя руку в сторону, она указывала пальцем в пол, будто на нем лежит какое-то неоспоримое подтверждение ее слов. Взгляд ее не отрывался от Николая. — Ты не имеешь права так говорить про меня. Я еще та тварь — я знаю! Я постоянно вру, но сейчас ты не можешь так говорить про меня. Урод! — не выдержала она, оглянулась на стол и хотела что-нибудь схватить, чтобы кинуть этим в лицо Соболева.
— Успокойся, — повысил тон Николай. — Вот же нервная, — усмехнулся он.
— Нервная?! — опять вспылила Аня, сделав шаг вперед. Из-за общей усталости она плохо владела собой. Воскресенская с трудом сдерживала свои порывы и ей понадобилось не мало усилий, чтобы не начать бросаться в эту безразличную физиономию чем только попало. — У меня вся жизнь на хер полетела, а ты говоришь, что я вру! Вы все такие… уроды! На словах готовы, а на деле… На деле ты ведь тот же паук! Только и высматриваешь, кого бы сожрать…
— Да успокаивает ты! — негромко ударил кулаком по столу.
Аня замерла на месте, будто очнулась от какого-то приступа. Лицо ее стало бледным, цветом чистой бумаги, и казалось высеченным из камня. Неподвижный ее взгляд впился в лицо Николая.
— Как тебя зовут то?
— Анька по-моему… теперь, — неуверенно сказа она.
— Хочет кофе, Аня?
— Давай, — как завороженная отвечала, двигая только челюстью и губами.
— Только сядь и успокойся, — сказал он, и добавил: — Аня.
Спустя несколько минут они сидели за столиком Ани друг напротив друга: каждый со своим стаканом. Николай раньше не наблюдал за церемонией с кофе и сахаром, неукоснительно соблюдаемой Аней как священный ритуал; да и не мог, потому как сидит она постоянно спиной к стойке. Ее движения были такие выверенные, тщательные, что Николай не мог оторваться от этого, казалось бы, на первый взгляд, скучного зрелища.
Успокоившись и дав возможность возобладать уставшему рассудку над стихийными характером, Аня, не отрываясь от своей обязательной процедуры над напитком, спокойно начала разъяснять Николаю.
— Если ты не удочеришь, они заберут меня в приют, как для собак и будут держать, пока у них не найдется повод вышвырнуть меня, понимаешь? — С серьезным дипломатичным видом посмотрев на Николая качнула она головой. — Тебе не надо будет содержать меня. Квартира у меня есть. Заработок найдется… Короче, прокормить себя смогу. — Махала она пакетиком над кофе. — Только оформить… Как это называется? — Замерев, призадумалась она. — Короче, удочерение просто оформить и все.
— Мне уже пятнадцать… будет, — сделав паузу, продолжила она. — Только три года продержаться…
— Но я не могу, — перебил ее Николай.
— Что… Да… — замялась Аня. — Я же тебе объяснила, — поддалась она вперед, снова теряя терпение. — Ну что непонятного то? Тебе не надо будет меня обеспечивать. Удочерение оформим, чтобы они отвязались от меня и ты отдельно и я отдельно, и пошли все они на хер, мрази конченые! — вскипая подняла она тон.
 
— Подожди, только не нервничай, — приподнял он ладони вверх, будто защищаясь или остерегаясь любого гневного всплеска Ани. — Я уезжаю отсюда. Продаю по-быстрому свою квартиру и уезжаю. Подожди, подожди, — приподнял руки, останавливая Аню. — Я тебе объясню, чтобы ты поняла, что со мной этот вариант ну никак не получится. Я поеду в монастырь, на самый север. И это решено окончательно. Там я постригусь в монахи и больше никогда не выйду за стены того монастыря, — сказал он, будто сам слабо верил своим словам. Соболева на самом деле одолевали большие сомнения, что и этот шаг может быть последним в его жизни. Как бы не сорваться снова, на другое место; как бы не разочароваться опять.