Когда Алиса упала
– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?
– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.
Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.
– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?
Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.
– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!
– Восьмой Нью-Гэмпширский?
Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.
На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.
Сити-Пойнт,
4 мая 1864 года
Дорогой Лайонел,
Бенджамин погиб. Скажи Алисе. Она не будет оплакивать его кончину. Я же просто скажу тебе, что не могу испытывать скорбь по человеку, которого не любила. Он слишком рано задушил во мне это чувство, а когда ему снова потребовалась моя любовь, было уже слишком поздно.
Вкладываю в письмо двухдолларовую купюру – такие деньги печатают мятежники. Это для Тоби, если я не перепутала день, в следующую пятницу у него день рождения.
Поблагодари Кэти за письмо, которое я получила на прошлой неделе, оно меня порадовало. Чудесный сюрприз – лимонные леденцы.
Лайонел в ответ попытался по-доброму успокоить меня. Алиса ответила честно:
Здесь. 25 мая.
Я ничего плохого не сделала. Возвращайся домой.
Алиса
И еще… мне не жаль. По поводу Бенджа.
Колонны роз на стене спальни расплываются, превращаются в белую кожу Алисы, фиолетово-коричневые синяки, спутанные от крови волосы, которые я так подолгу заплетала.
Она не страдала.
Страдала. Конечно, страдала. Всю жизнь.
Я задыхаюсь и подскакиваю. Сдерживаю стон и наклоняюсь вперед, прижав локти к бедрам. Я хочу выползти из своей кожи, подальше от этого обжигающего чувства вины. Я бросила ее здесь, когда мне нужно было ехать домой.
Кто-то тихонько стучит в дверь, поворачивается ручка. В образовавшуюся щель просовывается башмачок. Я поспешно заворачиваюсь в шаль, лежавшую в изножье кровати. Тоби проскальзывает в комнату.
– Не входи, пока тебе не ответят.
Он дергает шов на кармане штанов, потом оставляет его в покое и вытирает нос пальцем.
– Ты меня слышал?
– Да, мэм. Нужно дождаться ответа и только потом входить.
Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.
– Восемь и шесть, – говорит он.
– Да. Восемь тридцать.
Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.
– Ты пропустила ужин.
– Да.
– А мы пудинг с изюмом ели.
Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.
– Чего тебе, Тоби?
Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.
– Дай мне.
Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.
– Любишь бульон? – спрашиваю я.
Он втягивает подбородок в шею и качает головой.
– Значит, у нас много общего.
– Мама говорит, он укрепляет.
Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.
Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.
– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.
Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.
– Где Алиса?
– Ее больше нет.
– Но она же вернулась домой.
Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.
– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.
– Но я видел ее.
Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.
Он спрашивает:
– Кто же теперь будет отгонять Плохих?
* * *Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.
Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.
Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…
– Никаких Плохих нет, Тоби.
– Нет, есть.
Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.
– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.
Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.
В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.
Сын Элджина Миллера – 1812 год, 10 лет
Марджори и Хестер Бикфорд – 1834 год, 8 и 10 лет
Израэль Фоли – 1737 год (?), 72 года, возможно, был пьян
Мэйхью Гринлиф – 1788 год, колесник
И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.
Стивен Лэнг – 1854 год, 24 года, жених дочери Тимоти Лэмпри
Милдред Ларкин – 1855 год
Тереза Мессер – 1855 год
В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.
Лидия Сноу – 1862 год
Я не смогла приехать на похороны. «Мы завязли в войне, – написала я, – Алиса поможет мальчику, а я – Союзу».
В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.
Больница Смоуктауна,
ноябрь 1862 года
Дорогая Алиса,
Твое письмо (рисунок) очень меня встревожило, а я и так вижу здесь много горя. Если это мне наказание за то, что я не приехала на похороны Лидии, если это так – а твой ужасный рисунок врезался мне в память, – то это чересчур. Если ты хочешь сказать мне, что сердишься, то это чересчур. Мне и так здесь хватает ужасных сцен, все эти раненые мужчины, многие больны дизентерией, и не все вернутся домой.
Сестра, смотри на солнечный свет, смотри непременно. Ты же помнишь, нужно отворачиваться от тьмы. Теперь ты должна быть хорошей тетей малышу.
Мне пора идти. Уже очень поздно. Посылаю два доллара и, в знак моей вечной любви к тебе, этот браслет из бусин. Да, он простой, но блестит на свету.