Мотель Отчаяния (СИ)
Тяжело описать то, насколько же мне было всё равно, стоя возле окна своей комнаты. Апокалипсис меня совершенно не волновал. Он бушевал где-то там, ещё совсем далеко. В глубине души я лелеял глупую надежду, будто этот огненный смерч остановится, успокоится, прекратит своё продвижение на юг. Мне хотелось верить, что у этой смертоносной силы есть некий лимит, некая квота на количество убитых людей и выжженных миль. И что когда он убьёт достаточно, то обязательно остановится, не станет идти дальше на юг. Эти наивные мысли тоже успокаивали, вселяли какую-то смутную уверенность в завтрашнем дне, душили внутренний страх и топили мозг в океане тихого равнодушия.
Подумать только — на моих глазах догорала почти половина всего земного шара! Стена огня пронеслась от северной шапки, уничтожила несколько стран, сократила население вдвое и вот-вот достигнет экватора… а мне плевать, вот просто плевать и всё. Наверное, мой организм разучился испытывать страх, разучился бояться, прогнозировать и засыпать под гнетущим волнением, которое пожирает сердце и заставляет переживать обо всём на свете. Я морально выгорел, потерял остатки сил бояться, глядя на падающий с неба пепел.
Вечно алые, жидкие, напоминающие магму небеса стали для нас чем-то естественным, не оставив и следа от былой паники, когда мы все только-только взглянули на горизонт, чтобы увидеть погибель человечества. Когда мы неслись по улицам охваченных страхом городов, скупали билеты, убегали, бросая своих домашних питомцев только ради того, чтобы успеть смести с полок супермаркетов хоть что-то. Мы воровали бензин, шли пешком несколько дней и недель, грабили и даже убивали. Наш первичный инстинкт выживания бил в колокола и требовал бежать, толкая перед собой тележку, доверху заполненную консервами. Кто-то впадал в апатию и отказывался бороться. Кто-то был слишком немощен, чтобы играть в салочки с безжалостным Апокалипсисом. Дороги были усеяны телами стариков и детей, брошенных в жертву огненной смерти, чтобы выиграть немного времени. Транспортный коллапс, падение правительств, уничтожение привычных идеалов.
Вместе с Апокалипсисом сгорал наш старый, понятный, знакомый и, самое главное, такой спокойный, наивный и безопасный мирок, построенный дельцами из среднего класса. Уже на рассвете мы задрали головы, взглянули на небо только для того, чтобы узреть ад. И когда мы увидели его, то перестали бояться.
Так родилось новое поколение — поколение морально сломленных беженцев, которые пытались найти себя в исковерканной реальности. Им постоянно хотелось напиться, в висках непрерывно стучало, глаза болели от яркого алого света. Они больше ничего не чувствовали. Им было плевать и на себя, и на конец света.
В пламени Апокалипсиса сгорели былые иллюзии, старые надежды и вера в будущее. Пришла новая эра — эпоха равнодушия, где правят люди вроде меня. Те, чья нервная система — сплошной атрофированный клубок, рудиментарная часть. Те, кто опустил руки и перестал строить планы на будущее. Те, кому нет дела ни до чего на свете. Нежить без амбиций и желания существовать.
Но я также вспомнил, что испытывал равнодушие всегда, ещё до наступления Апокалипсиса. Эта пустота всегда жила внутри меня, свила гнездо прямо в кишках. Раньше мне казалось, что всё дело в стремлениях к лучшей жизни и поисках своего места. Я думал, что мне будет на всё и на всех плевать ровно до того момента, как меня наконец признают. Это не был эгоизм — на себя мне было плевать даже больше, чем на всех остальных.
Так я и жил, двигался вперёд, создавал всякий мусор, исписал несколько пачек бумаги, прежде чем не нарвался на статью в газете про самоубийство двенадцатилетней девочки из Портленда. Даже тогда, глядя на её черно-белый снимок, я подумал — да и плевать, она просто сдохла, мне-то какое дело? Кто я такой, чтобы вмешиваться в её осознанный выбор? Но что-то внутри меня завыло, сломалось, после чего щелчок — и вот я уже полный энтузиазма сижу в автобусе, снимаю номер в отеле, добиваюсь интервью с членами семьи, фотографирую ту улицу, где она бросилась под колёса, кое-как получаю личные вещи покойной, а потом несколько дней пишу-пишу-пишу без остановки, редактирую, отправляю файл по почте во все известные издательства, получаю несколько ответов, подписываю контракт, ни на что не рассчитывая, а потом бам, ты уже сидишь в мягком кресле перед телекамерой и даёшь интервью направо и налево, рекламируя книгу, которая внезапно стала бестселлером и потрясла всю страну.
И да, в тот момент энтузиазм пропадает, улетучивается так же внезапно. Ему на смену приходит всепоглощающая Его Величество Пустота. Эй, Дамиан, теперь ты писатель, ты рад этому? А мне плевать. Эй, Дамиан, как тебе огроменный аванс, что выписал редактор, ты рад? А мне плевать. Эй, Дамиан, тебя признали самым перспективным писателем, а твой роман стал лучшим по версии The New York Times, ты рад этому? И мне всё ещё плевать. Эй, Дамиан, твоё фото теперь на обложках всех журналов, холодильник полон еды, а та прекрасная сучка устроила тебя незабываемый вечер, хоть теперь-то ты счастлив? Нет, мне просто плевать.
Каждый раз, оказываясь перед лицом аплодирующей мне толпы, я испытывал пустоту внутри и хотел сказать им об этом прямо. Рассказать, что я совершенно ничего не чувствую, глядя на них. Пустота пожирала меня изнутри, а они всё хлопали, хлопали и хлопали, а я иногда что-то говорил, оставаясь морально безучастным. Меня подвешивали на золотые цепи, а я качался из стороны в сторону, словно пиньята, мучительно ожидая конца. Мне было плевать, я не находил ничего стоящего моей радости. Даже когда семья погибшей девочки подала на меня в суд и потребовала свою долю за славу на костях, я остался в плену равнодушия. Я был невыносимым козлом, ублюдком без воли и сердца, везучим бастардом. С тех пор ничего не изменилось.
В такие моменты я мечтал проснуться как можно дальше, залиться слезами и вздохнуть с облегчением. Когда на одном из интервью меня спросили, что бы я хотел изменить в своей жизни, если б у меня была машина времени, я честно ответил, что изменил бы всё. Вернулся в самое начало и прожил жизнь заново, с чистого листа, поскольку не могу вспомнить ни единого момента, ни единого воспоминания, при мысли о котором я испытывал бы что-то кроме стыда или ужаса. Удивительно ли, что в итоге я нашёл призвание в историях про самоубийц? По-моему, всё закономерно — меня всегда тянуло обнулиться, покончить со всем, получить второй шанс, чтобы всё исправить. Любым способом. Мои завышенные, подобно шпилю, стандарты не позволяли мне любить себя, стирая из памяти любые приятные эпизоды, когда мне было не всё равно, когда я был хоть немного счастлив, а не раздавлен весом собственных амбиций. И по итогу я носил у себя в груди вакуум бесконечного пространства — дыру размером с Вечность. Звенящая пустота внутри меня цеплялась лесками за кишки и тянула вниз. Даже когда я находил в себе силы вспомнить что-то приятное, то тут же расстраивался, чувствуя себя археологом, который откапывает давно утерянные драгоценности. Я собирал их по крупицам, склеивал черепки, чтобы почувствовать себя нормальным, вновь возвращался в своё привычное состояние тотальной апатии. И лишь иногда равнодушие сменялось мандражом — холодным страхом перед лицом неизвестности.
А потом наступил Апокалипсис. И я понял, что до этого он всегда был в моей жизни. Шёл фоном, незаметно заставляя меня наблюдать за происходящим. Я всегда был лишь попутчиком.
Движимый этими мыслями, я подошёл к одиноко висящему зеркалу, замер напротив и медленно, с опаской, открыл глаза. Пользуясь такой возможностью, я впервые за долгие годы как следует разглядел своё отражение. Подвигал руками, помотал головой, расправил плечи. Я всегда ненавидел своё тело, презирал свою кожаную оболочку. Моя физическая форма вселяла лишь гадкое чувство отвращения, злобы и отчаяния. Даже впервые оказавшись в постели с девушкой, я испытывал только страх перед собственным телом, не способный более думать ни о чём другом. Я ненавидел свои непослушные волосы, я ненавидел каждую черту своего лица, ненавидел свои пропорции, ненавидел оттенок кожи, ненавидел вообще всё, каждую линию. В моей голове жил рой настолько диких комплексов, что я каждый раз удивлялся, почему зеркала не трескаются. Что бы я ни делал, как бы не пытался слепить из этого бледно-розового пластилина нечто другое, нечто идеальное, я всегда и неизбежно падал лицом в лужу отвращения, страха и ненависти к самому себе. Я ненавидел своё нутро так же сильно, как ненавидел свою внешнюю форму. Зеркала стали для меня главным кошмаром, ведь только они, если не считать глаза людей и камер, стали постоянно напоминать о моей ущербности, о том, за что ещё я обязан ненавидеть себя. Я боялся их больше, чем Апокалипсиса, ведь только они отражали правду, отражали человека, которого я не желал видеть. И даже статус книжной рок-звезды не помог мне научиться принимать себя, он вообще ничего не изменил. До сих пор, глядя в зеркала, я впадаю в жар, чувствую себя глупо и некомфортно, опускаю взгляд, краснею, желаю содрать с себя кожу заживо и, не знаю, запрыгнуть в какого-нибудь гигантского меха, истекая кровью, после чего позорно убежать как можно дальше. Стыд преследовал меня в зазеркалье всю мою жизнь.