Обещание (СИ)
С трудом заставил себя оторваться от земли, выпрямиться. Подойти к ближайшему из коконов. Вблизи он представлял собой гамак, свитый из крупных посеревших от времени и погоды верёвок. В гамаке, завёрнутое в белое полотно, лежало неподвижное тело. Стах достал из ботинка маленький десантный нож и вспорол ветхую ткань. Эхмейец, нашедший пристанище под деревом с чёрной листвой, был мёртв так давно, что превратился в серо-жёлтую мумию. Стах заорал, но ни звука не вырвалось из горла. Он побрел между деревьями, вглядываясь в одинаковые свёртки в одинаковых веревочных могилах. Он шёл всё быстрее, потом побежал, в панике заметался между бледными стволами. Мир пропадал, таял, и Стах видел лишь узкий коридор прямо перед собой, белёсые колонны, чёрную листву, неподвижные могилы. Он закричал.
«Кэйлани!» — сильные руки, обнимающие игрушечного мишку.
«Кэйлани!» — изящная фигура танцора, замершая в луче света.
«Кэйлани!!!» — раскрытые в безмолвном крике губы.
И вдруг, словно в бреду, словно во сне, он увидел далеко впереди, как шевельнулась тонкая рука, свесившаяся из кокона, как сжались в кулак длинные пальцы. А потом рука бессильно упала, раскрыв бледную ладонь.
Стах побежал. Перед белой рукой упал на колени. Разорвал влажную от дождя ткань. Будто пытаясь узнать на ощупь, не на взгляд, провёл пальцами по знакомым чертам мертвенно-бледного лица, по изгибу голубоватых губ, по темнеющим впадинам висков. По короткому ёжику светлых волос, серебряных, не золотых. Прижал невидимую жилку на снежной шее — бьётся, ещё бьётся. Он ещё живёт, его упрямый, его невозможный.
— Лапа… Кэйлани, маленький… Проснись, пожалуйста.
Он взял в ладони ледяную руку, подул на неё тёплым, поцеловал костлявые пальцы. И эти иссушенные пальцы вдруг обхватили его ладонь, несильно, но всё же сжали! Он прижал руку Кэйлани к груди, снова позвал:
— Солнышко, Маленький Ла! Открой глаза, Кэйлани! Это я! Я вернулся…
Дрогнули тёмные ресницы. Стах отпрянул. Мелькнула безумная мысль: а вдруг он ошибся? Не может быть у его мальчика таких глаз, таких бесцветных, мёртвых, белых, как весь этот выхолощенный, выморочный, лишённый красок мир.
— Стах… — чуть слышный шёпот, как шорох мёртвых осенних листьев.
— Кэйлани, ты проснулся! Ты узнаёшь меня?
Боль режет горло, но надо говорить, говорить, говорить. Звать, обещать, словами построить для любимого мост, указать обратный путь, дорогу к миру живых.
— Ну, здравствуй, Лапа! Ты видишь, я вернулся к тебе. Я нашёл тебя. Ты всё же дождался меня, муж.
Стах вдруг вспомнил, что Кэйлани не понимает его. Суетливо порылся в кармане, вытащил маленький гаджет, вставил в аккуратное ушко, ещё раз погладил короткую плюшевую шёрстку.
— Пойдём, Лапа. Пойдём домой. Теперь всё будет хорошо. Иди же ко мне, маленький.
— Нет, — Кэйлани тихо и горько покачал головой. Серебристые дорожки побежали по вискам. — Я не нужен тебе. Уходи, Стах. Уходи к своим звёздам…
— Я никуда не уйду без тебя! Ты что, Лапа! Зачем ты так? Зачем…
— Не зови меня больше. Я больше не могу…
Стах обхватил ладонями бледную мордашку с мучительно сжатыми губами, с крепко закрытыми глазами. Коснулся губами морщинки между бровями. Говорить, говорить…
— Кэйлани, я вернулся к тебе, как только смог. Для меня прошла всего неделя. Помнишь, мы говорили о разнице во времени? Мой лайнер чуть не столкнулся с грузовым краулером…
Стах говорил, касаясь губами милого лица. Он слышал где-то за спиной гудок сирены, взволнованные голоса, отрывистые команды. Их время заканчивалось. К ним бежали. Чтобы сковать Стаха парализатором и ввести Кэйлани дозу наркотиков, после которой он забудет обо всём: о своей мечте стать пилотом, о звёздах над ситалловым небом, о Стахе и их любви.
— Я люблю тебя, Кэйлани! Слышишь, я люблю тебя!
— Неправда… — прошелестели сухие губы. — Если ты меня любишь, почему же тогда я не обратился?
А Стах вдруг всё понял. Понял так ясно и просто, что захотелось смеяться.
— Потому что я не хотел, чтобы ты менялся. Я люблю тебя именно таким, какой ты есть. Для меня ты идеальный. Единственно возможный.
— Нет… Я — камень. Я не верю тебе больше…
А слёзы всё текли из-под опущенных ресниц, такие горькие и тихие. Стаху захотелось стереть их с милого лица, но не тряпкой влажного савана. Полез в карман в пустой надежде найти там если не платок, так хоть какую-нибудь бумажную салфетку. Но пальцы наткнулись на мелкие бусинки, гладкие и длинные. Он вытащил нитку бус из кармана, вложил её в неподвижную ладонь, осторожно сжал холодные пальцы.
— Посмотри, Лапа, что я тебе принёс. Помнишь, ты танцевал на Новый год? Я вытащил их из твоих волос на пляже. Или, может быть, в медицинском глайдере. Точно не помню.
— Мои бусы? Ты их сохранил? Но как, почему?
— А ещё я привёз тебе подарок с Земли: абрикосы. Помнишь, ты ел абрикосовое повидло на станции? Вот, два абрикоса тебе привёз, прямо с Земли. Хочешь?
Глаза Кэйлани удивлённо распахнулись, наливаясь синевой. Стах беззвучно ахнул. Бледное лицо в его ладонях менялось удивительно и пугающе быстро. Будто невидимая рука наносила тонкой кисточкой лёгкие и яркие штрихи: летящие сиреневые линии над бровями, бирюзовые завитки вокруг глаз, малиновые росчерки под скулами, плавные карминные линии губ…
— Господи, Кэйлани, какие у тебя минна! — выдохнул Стах. — Лапа, ты такой красивый!
Кэйлани всхлипнул и обхватил его за шею. Икеда легко подхватил мужа на руки. Голоса слышались уже совсем близко. Он вдруг понял, что не знает, где находится эта стена с неработающей камерой, за которой его ждёт Бритт, да и не успеет он добежать до неё и перелезть не сможет. Он бросился к длинной белой стреле галереи, в обе стороны протянувшейся от храма к воротам. Со всех ног, что было сил побежал к служебному входу, где должен был скандалить шеф Калеа. На мгновение остановился, прислушался и вроде бы различил вдалеке ритмичные крики и попискивание горна. Значит, там проводила свою акцию протеста умница Улыбайка. Значит, ему нужно бежать в противоположную сторону. А может быть, и нет. Может быть, это и было самой большой ошибкой всей его бессмысленной жизни… Кэйлани, невесомый на руках, крепко обхватил его и тепло дышал в шею. Стах знал: стражам Садов придётся их убить, чтобы остановить. Они умрут вместе или вместе выживут, вырвутся из бесцветного мира.
А когда он поравнялся с воротами, навстречу ему вышли охранники. Четверо. Он ошибся, парализаторов у них не было. Они держали в руках бластеры.
— Пропустите нас, — потребовал Стах. Его не поняли. А если и поняли, то не послушались. Да и с чего бы.
— Опустите Выбравшего Забвение на землю! — послышался за спиной задыхающийся голос. — И держите руки на виду!
Стах обернулся. Перед ним стояли двое в белых балахонах, видимо, жрецы их бога смерти. Один коротенький и толстый, другой высокий и тощий. Комические персонажи. Стах засмеялся бы, если бы не руки, так крепко сжавшие шею, не тихое дыхание у щеки. Если бы не тонкие и яркие минна на любимом лице.
— Отпустите нас! — потребовал Икеда. — Мы имеем право выйти отсюда. Мы свободные люди.
— Оставьте вашего спутника здесь и можете идти куда угодно, — сказал толстый и, наверное, соврал.
— Значит, это и вправду незаконное удержание. Подсудное дело, между прочим… — ответил Стах и в сердцах сплюнул. Конечно, эти жрецы его тоже не понимали! На каждую сволочь переводчиков не напасёшься!
За воротами слышались неясные голоса. И Стах понял: вот он, его единственный, невероятный, самый последний шанс.
— Калеа! — заорал он, срывая глотку. — Калеа, нас удерживают насильно! На помощь! Полиция!
И жрецы, и стражи притихли, будто устыдившись такого неподобающего поведения. На длинной физиономии тощего появилось выражение с трудом сдерживаемой досады. Стах повернулся к нему спиной, лицом к воротам. На них, полустёртое временем, но всё ещё различимое, блёклой белизной слоновой кости проступало изображение четырёхпалой ладони с солнцем. Стах вдруг откуда-то вспомнил: Мей — бог жизни, Мек — бог смерти. На воротах царства смерти в ладони бога жизни горело белое солнце.