Хаски и его Учитель Белый Кот, Том II (ЛП)

— Мне не холодно! С самого утра я был загружен делами и на самом деле мне даже очень жарко, — он безмятежно улыбнулся и без задней мысли прижал ладонь Чу Ваньнина к своей быстро вздымающейся обнаженной груди, — вот, Учитель, сами проверьте!
Такой горячий.
Кожа молодого человека полыхала жаром. Чувствуя биение его сердца, глядя в глаза, что сияли ярче звезд, Чу Ваньнин почувствовал, как спина его онемела. Потемнев лицом, он быстро стряхнул чужую руку и убрал ладонь.
— Что ты себе позволяешь?
— Ах… я что, вспотел? — Мо Жань сразу отступил, неверно истолковав его реакцию. Он искренне верил в то, что Учителя не привлекают мужчины, ведь, в конце концов, в прошлой жизни это он принудил Чу Ваньнина предаваться с ним разврату и жить во грехе. Ему и в голову не могло прийти, что настроение Учителя может испортить что-то иное, кроме капель пота, выступивших на его теле.
Вспомнив, что Чу Ваньнин любит чистоту и ненавидит, когда к нему кто-то прикасается, Мо Жань невольно покраснел и, почесав затылок, пробормотал:
— Я сделал это, не подумав… 
Если бы в этот момент он присмотрелся повнимательнее, то точно заметил бы, что изящная шея Чу Ваньнина стала малинового цвета, а под опущенными ресницами скрывались глаза, в которых горело желание.
Но Мо Жань не заметил этого сразу, а Чу Ваньнин не дал ему еще одного шанса присмотреться. Ступая подошвами своей белой обуви по скользкому голубому известняку, он направился прямо к темной лошади и одним плавным и красивым [135.5] движением вскочил на нее.
Затмив собой небо и солнце, прекраснее, чем алые листья кленов, молодой мужчина в ослепительно-белых одеждах верхом на черном коне чуть склонил голову, взглянув сверху вниз в лицо стоящего на земле ученика. На чистом и гладком как ледяной нефрит лице проступил его истинный необузданный темперамент, однако, несмотря на эту его излишнюю остроту и порывистость, он все еще оставался старейшиной Юйхэном, лучшим из лучших, непревзойденным гением своего поколения.
— Я уезжаю, пошевеливайся и догоняй.
На последнем слове длинные стройные ноги сжали бока лошади, и в клубах пыли, словно взлетев над мирской суетой, Чу Ваньнин умчался прочь.
Ошеломленный Мо Жань, не знавший плакать ему или смеяться, так и остался стоять на том же месте. Несколько мгновений спустя он привязал к седлу белой лошади наполовину пустую бамбуковую корзину с клевером и, вскочив в седло, крикнул:
— Темная лошадка – моя! Эй! Учитель, к чему скакать сломя голову?!... Учитель! Подождите меня!
Два всадника, ослабив поводья, скакали во весь опор и в итоге добрались до деревни Юйлян менее, чем за час.
За пределами деревни на несколько километров [135.6] тянулись колосящиеся золотые нивы, на которых усердно трудились около трех десятков крестьян. Людей в деревне было немного, поэтому на уборку урожая вышли все от мала до велика. С подвернутыми штанинами, согнувшись в три погибели, они споро работали серпами. Судя по тому, как по раскрасневшимся лицам стекали ручейки пота, работа была не из легких.
Мо Жань сразу же пошел к старосте деревни, чтобы вручить ему сопроводительное письмо, после чего без лишних слов сменил обувь на плетеные чуни из конопли [135.7] и направился прямо в поле. Он был полон сил и энергии, к тому же был совершенствующимся, поэтому без труда срезал под корень сразу сноп колосьев. Не прошло и половины дня, как он скосил два больших рисовых поля.
Золотые колоски риса, сложенные вдоль рисового поля для просушки, источали приятный аромат свежескошенной травы и хлеба. Все окрестности заполнилось звуком серпов работающих крестьян и звонким голосом, сидевшей на взгорье девушки. Собирая колосья в снопы, она напевала старую народную песню: 
«Закатное солнце мерцает красным цветком, четыре горы оделись багряным, встретила суженого пиона сафлор, песню любовную пела юноше с веером алым, сердечного друга спросила, когда придет цветок он сорвать.
 
Потяну за пояс мужчину, когда наступит удачное время? 
Сегодня я занят делами, завтра колю дрова, послезавтра, может, приду, сестренка, в твой дом».
Нежный мотив и наполненные девичьей стыдливостью слова песни, звучавшей из уст юной селянки, заполнили все пространство между небом и землей и проникли прямо в сердце каждому слушателю:
«Сегодня я... занят делами, завтра колю дрова, послезавтра, может... приду, сестренка, в твой дом».
Нога Чу Ваньнина так и не ступила в поле. Прислонившись к дереву, он пил горячую воду из высокого глиняного горшка, и, слушая эту песню, издали следил за черной фигуркой в поле. Мысли и чувства поднимались и опускались как волны прилива. Горячая вода, минуя горло и желудок, с каждым глотком растекалась по груди волнами жара.
— Пошлая песня, — допив воду, холодно констатировал он, после чего поднялся и пошел отнести глиняный горшок деревенскому старосте.
Поймав на себе нерешительный взгляд старика, пребывавший не в лучшем расположении духа Чу Ваньнин спросил: 
— Что случилось?
— Бессмертный господин… не выйдет в поле? – старик оказался очень прямолинейным человеком и раз уж его спросили, заговорил о том, что его тревожило. Все его тело, вплоть до седой бороды, дрожало, белые брови сошлись над переносицей. — Бессмертный Господин здесь… контролировать работу?
— …
Чу Ваньнин впервые почувствовал себя так неловко.
Выйти в поле…
Разве Сюэ Чжэнъюн не сказал ему стоять в сторонке, наблюдая, как усердно трудится Мо Жань? От него что, правда ждут, что он опустится до такого?
…Он не может и не будет!
К сожалению, старый деревенский староста просто продолжал молча смотреть на него, кроме того несколько работающих неподалеку женщин и детей, услышав разговор, тоже подняли головы и начали косо поглядывать на хорошо одетого мужчину.
Дети непосредственны и часто говорят, что думают. Ребенок с собранными в два пучка волосами вдруг громко спросил: 
— Матушка, этот братик-даос одет в такую белую одежду. Как он будет работать в поле?
— У него очень широкие рукава... — пробормотал другой ребенок.
— И обувь такая красивая…
Чу Ваньнин почувствовал себя так, словно спину его утыкали иголками. Чуть замешкавшись, он все же осознал, что не может потерять лицо. Не спеша выбрав серп, не снимая обуви, он ступил в заливное [135.8] рисовое поле. Скользкая грязь тут же обволокла его ступни, а холодная стоящая вода промочила ноги до щиколотки. Чу Ваньнин попытался пройти два шага, морщась от ощущения скольжения по грязи, затем попробовал пару раз махнуть серпом, но вложил в движение слишком мало сил, поэтому срез вышел неровным.
— Пф!.. Этот братик-даос такой неуклюжий! – под тутовым деревом двое маленьких детей, подперев щечки, наблюдали за его действиями и хихикали над ним.
Чу Ваньнин: — …
Больше не желая находиться рядом с этими людьми, помрачневший Чу Ваньнин, прилагая невероятные усилия, чтобы в этом болоте сохранить непринужденную неспешную походку и невозмутимое выражение лица, широкими шагами направился к пышущей жаром мощной фигуре, срезающей рис вдалеке.
Он хотел украдкой подсмотреть, как Мо Жань делает это.
Среди трех попутчиков обязательно найдется тот, кто сможет обучить тебя. Следуя этой поговорке, он собирался тайком обучиться новому ремеслу.
Очевидно, что опыт полевых работ Мо Жаня был неизмеримо богаче, чем у Чу Ваньнина. Склонившись под палящим солнцем, он одним резким движением скашивал рисовые колосья, и те покорно и охотно падали в его широкие объятия. Держа собранные колосья одной рукой, другой он ловко связывал сноп и бросал его в бамбуковую корзину позади себя.
Все это Мо Жань делал с самым серьезным выражением лица, да так увлеченно, что даже не заметил приближения Чу Ваньнина. Сильные руки уверенно работали серпом, длинные мягкие ресницы прикрывали глаза от палящего солнца, красиво очерченные ноздри размеренно втягивали раскаленный воздух, капли пота стекали по щекам, тело же буквально источало ауру животной сексуальности, обжигающей и дикой, знойной и возбуждающей. Под лучами солнца его кожа была подобна сияющей бронзе, искрящейся и шипящей в тот момент, когда раскаленный металл окунули в чан с холодной водой.