В погоне за Иштар (СИ)
- Присядь, Эстель, ты должно быть очень утомилась во время съемок, - Эддар галантно отодвинул бывшей супруге стул, хотя руки откровенно чесались придушить ее. Ну, или как минимум, заклеить ей рот. Раньше он затыкал ее поцелуем, но сейчас, по понятным причинам, этот способ не годился. Возможность хоть ненадолго выйти из каюты за чертовым зеркалом он воспринял, как воспринимает заключенный известие о неожиданной амнистии.
А когда, чертыхаясь, он втащил в каюту огромное зеркало из кают-компании, Эстель уже не было в каюте.
Только излишне сладкий аромат ее духов говорил о том, что она вообще здесь была.
Холодея, он подошел к сейфу.
Все в порядке, закрыт.
Не зная, зачем он это делает, Эддар набрал комбинацию и открыл дверцу.
Ключа не было на месте.
Глава 21
Зиккурат
Стараясь быть незаметной, пригнувшись и приподнимая подол длинной юбки, чтобы не наступить на него и не споткнуться, Ишма стремительно сбежала по каменной лестнице. Она спешила. Она могла бы не торопиться, и не желать так отчаянно проскользнуть в каменные ворота незамеченной – Ньола не было в замке, и до вечера не будет, возле Статуи сегодня остался его дедушка – в принципе, незлой старик, ни разу даже не ударил ее, так, оттягал за ухо за оставленное пятно на полу… но желание оставаться невидимой, неуслышанной, неузнанной, давно стало для Ишмы привычкой.
Ишма давно не была дома. Разрешение Ньола оставаться в Замке она восприняла и с радостью и с дрожью в коленях одновременно. С радостью – потому что ей не надо было больше уходить ночевать домой. Впрочем, уже несколько месяцев, как домой она уходила, но ночевала всегда за порогом – то в ближайшем лесу, то на крыше полуразрушенной гонгмы. С тех пор, как отец однажды прилег рядом с ней на циновку и запустил руку под ночную рубаху, шепча, что у ее матери больше нет таких маленьких сладких грудок, а мать, - Ишма слышала по ее дыханию – не спала, терпеливо ждала мужа в супружеской постели, Ишма больше ни разу не ночевала дома. Первые две или три ночи Ишма ночевала во дворах подруг, но после того, как мать отходила ее кнутом, пообещав, что если она будет продолжать позорить ее перед соседями, изрежет на мелкие клочки всю ее одежду, Ишма стала осторожно, чтобы никто не заметил, ходить спать в лес.
Ишму не пугали бесшумно скользящие поодаль барсы – она знала, что не попробовавшие человеческой плоти, они не опасны, куда опасней представлялся ей родной дом.
Но сегодня ей нужно обязательно навестить маму и сестер – у нее есть деньги. И если она не избавится от них сейчас, они могут не задержаться у нее надолго. Несколько монет ей дали вчера двое странствующих умемов, пришедших поклониться Матери Человечества. Сначала они пользовали ее по очереди и одновременно, крепко держа за волосы и заламывая руки, правда, когда ее чуть не стошнило, не разозлились, и даже дали передохнуть. А потом, когда уходили, потрепали по щеке и всунули в лиф несколько монет. Никогда у нее не было столько денег одновременно, да и для всей ее семьи сумма была велика.
В прошлый раз, когда один почтенный пилигрим дал ей монету после того, как она обслужила его ртом, и Ньол узнал об этом, он жестоко избил ее, и она целый день пролежала в своей каморке. Ньол избил ее не за то, что она обслужила того старого пилигрима, а за то, что утаила от него серебряную монету. С тех пор, как он взял ее впервые – в комнате, где хранится жир для свечей, бравиум брал ее постоянно, почти каждую ночь. Почти – потому что иногда он уступает ее некоторым гостям. Ньол берет за это с них плату, а ей брать деньги нельзя.
Но вчера она была умнее, чем в прошлый раз, и спрятала монеты за оторванным подолом платья, особым образом подшив его. Но рано или поздно Ньол узнает об этом, поэтому сегодня, пока его нет, нужно передать деньги матери. Ее кормят в замке, вместе с остальными слугами, а маленькие сестры голодают. А может быть, мама купит себе сурьмы и румян, и станет красивой настолько, что снова понравится отцу. Ишма знала, что мама на самом деле добрая, просто ей больно оттого, что отец перестал смотреть на нее. Особенно после того, как однажды выбил ей спьяну верхние передние зубы.
Ишма не понимала, зачем матери нужна близость с ним – раньше, когда она слышала хриплые стоны матери по ночам, она думала, что быть с мужчиной приятно. Теперь она точно знала, как это отвратительно и чаще всего больно. Наверно, всю жизнь мать все-таки стонала от боли… и не хотела, чтобы отец также обошелся с ней, с Ишмой…
После двух белых лун в замке глиняные стены родного дома показались Ишме совсем убогими. Она видела трещины, которых раньше не замечала и прохудившуюся камышовую крышу. Она надеялась, что сможет помочь семье починить хижину. Вряд ли этих денег хватит, но, даст Богиня, она сможет добыть еще. Главное, не злить Ньола, чтобы он не выбил ей зубы, как отец матери.
Родные стены встретили Ишму неласково, но она не удивилась и не обиделась.
- Зачем приперлась, шлюха? – мама, по привычке прикрывая рот рукой, встала в проеме, не собираясь пускать Ишму в дом.
- Я принесла деньги.
- Деньги! Откуда у тебя деньги! Все знают, каким местом ты заработала эти деньги, дрянь, все знают, - бормотала в ответ мать, но все-таки посторонилась.
- Видит Богиня, ты навлечешь беду на наш дом. Ну, где деньги?
Ишме пришлось оторваться от двух черноглазых кудрявых малышек, встать, и высыпать монеты в преждевременно иссохшие ладони матери. Увидев удивление в ее глазах от величины суммы, Ишма не смогла не почувствовать некоторую гордость.
- Не иначе, как ты их украла, - сухо, но уже не так сурово, сказала мать, - Или с каких пор прислужницам платят деньги?
- Вот еще, - Ишма протянула ей сверток с мукой и козьим сыром, все, что удалось достать на кухне в замке, - Сестрам.
- Без твоих соплей здесь разберусь, кому что, - отрезала мать. - Ладно уж, сядь, поешь, раз пришла.
Она поставила перед ней тарелку с ячменной похлебкой и зачерствевшей лепешкой. Ишма видела, что лучшие куски она припрятала. Для отца, или для себя. Но Ишма не возражала. Она могла только надеяться, что хоть немного козьего сыра достанется сестрам.
Ишма ела и смотрела на них. Надо же, как выросли! Вытянулись, и такие худые… Она хотела бы отдать свою похлебку им – они жадно смотрели на то, как она ест, широко раскрытыми голодными глазами с одинаковыми голубыми жилками под ними – но под суровым взглядом матери не посмела.
Та внимательно изучала Ишму, не переставая, однако, бормотать, что та обязательно навлечет беду на их дом, как уже навлекла своим распутством бесчестье.
Глава 22
Зиккурат
Вглядываясь в свежее, юное лицо дочери, в нежный румянец щек, и особенно в целые, белые зубы, Радха, мать Ишмы не могла побороть приступы бессильной ненависти к своему дитя, переходящими в жгучую, болезненно выедающую изнутри ярость. Ишма была так молода и так красива, что Радха не могла не завидовать ей самой черной, самой злобной женской завистью – завистью матери к красоте и молодости дочери. О, как она желала, чтобы это круглое лицо с совершенной кожей стекло вниз, как ее, Радхино лицо, чтобы поры на нем расширились и заполнились черной грязью, чтобы цвет его пожелтел и стал неровным от солнца, чтобы вся кожа на теле Ишмы стала дряблой, и вместо благоухания юности начала источать смрад, как от нее, от Радхи. Смрад, который отвращает от нее мужа все чаще и чаще… Как она боялась окончить свои дни, как ее собственная мать – некогда первая красавица поселения и дряхлая, с трясущейся головой и редкими патлами седых волос старуха, обезумевшая настолько, чтобы ходить на площадь и предлагать свое сморщенное обвисшее тело пьяным бродягам, поить их за это вином и платить им деньги.
Со двора послышались шаги, и Ишма чуть не подавилась от испуга – она подумала, что это пришел отец, и в груди у нее похолодело. Но это оказалась Гадра – полубезумная соседская старуха, которую в селении считали провидицей. Не пустить ее внутрь означало накликать беду на двор, и мать немедленно выхватила у Ишмы оставшийся кусок черствой лепешки и сунула его старухе. На мгновение он мелькнул в изуродованных артритом старушечьих пальцах и исчез в складках рубища.