Терновая цепь

Опустив взгляд, Корделия теребила в руках перчатки.
– Ты был там? На платформе?
– Да, – кивнул Джеймс. Он протянул руку и сомкнул ее пальцы вокруг перчатки. Его рука покраснела от холода, ногти были обкусаны до крови. – Хотел, чтобы ты знала. Я бросился за тобой в тот миг, когда узнал, что ты ушла. Я не стал ждать, пока смолкнет голос уязвленной гордости и все такое прочее. Я понял, что ты оставила меня, и побежал за тобой, потому что, когда любимая женщина уходит, мужчина может думать только о том, как ее остановить.
«Любимая женщина». Их лица были совсем рядом, в нескольких дюймах друг от друга. Она подумала: «Я могла бы сейчас приподняться на цыпочки и поцеловать его. И он ответил бы на поцелуй. Я могла бы сейчас сбросить эту невыносимую ношу, которая давит мне на плечи, заглушить внутренний голос, который предупреждает меня: „Будь осторожна. Он может снова больно ранить тебя“».
Но в этот момент перед ее мысленным взором промелькнуло лицо Мэтью. Образ Мэтью и огни Парижа, и все причины, по которым она бежала из дома. Она услышала скрип колес экипажа, и, как в сказке про Золушку, чары рассеялись.
– Спасибо, – сказала Корделия. – За перчатки.
Она спустилась с крыльца и не обернулась, чтобы узнать, не смотрит ли Джеймс ей вслед.
Пока карета, стуча колесами, ехала сквозь серо-фиолетовые лондонские сумерки, она думала: «Если Джеймс видел, как я садилась в поезд, он не мог провести с Грейс больше часа – скорее всего, даже меньше. А когда он понял, что меня нет в доме… неужели он сбежал от нее, бросил ее? Но что могло произойти между ними такого, отчего его чувства так внезапно изменились?»
Почувствует ли он когда-нибудь себя здесь как прежде? Джеймс не знал. Вот он сидит в окружении родных в столовой, где тысячи раз завтракал, обедал и ужинал, но после событий последних недель все казалось ему чужим. Шкафчик для посуды с застекленными дверцами и изящными инкрустациями в виде цветочных гирлянд; он помнил, как его мать заказала его у Шулбреда, чтобы заменить кошмарный викторианский шкаф, стоявший здесь прежде. Стулья на тонких гнутых ножках с резными деревянными спинками в виде листьев папоротника; в детстве, когда они с Люси играли, эти стулья изображали пиратские корабли. Бледно-зеленые обои, лампы на камине с белыми стеклянными абажурами в форме лилий по обе стороны от фарфоровой вазы, украшенной желобками. Тесса приказывала ставить в эту вазу свежие цветы каждую неделю, даже зимой.
Все осталось прежним. Изменился сам Джеймс. Он женился, покинул родительский дом, обзавелся собственным хозяйством. До восемнадцатилетия осталось немного; скоро Конклав должен был официально признать его взрослым. И сейчас он чувствовал себя так, словно ему пришлось надеть костюм, из которого он давно вырос.
– А ты как думаешь, Джеймс? – обратилась к нему мать.
Джеймс поднял голову, чувствуя себя виноватым. Он не слушал разговор за столом.
– Прошу прощения, я отвлекся.
Люси объяснила:
– Мы обсуждали рождественский прием. Осталось всего три дня.
И она устремила на брата немигающий взгляд, словно говоря: «Я прекрасно знаю, что ты нас не слушал, и, по-моему, мы совсем недавно говорили о том, что при родителях следует вести себя прилично».
– Правда? – Джеймс нахмурился. – А что, все гости по-прежнему собираются прийти?
Родители были настроены во что бы то ни стало поддерживать традицию институтских рождественских балов. Это началось еще при Шарлотте и Генри, которых, как объяснили ему Уилл и Тесса, ничуть не смущал тот факт, что Сумеречные охотники не отмечают этот праздник простых людей. В Лондоне от Рождества было никуда не деться; весь декабрь горожане были заняты только подготовкой к празднику, украшением домов и покупкой подарков. Шарлотта и Генри поняли, что ожидание чего-то приятного и радостного может скрасить для Анклава долгую холодную зиму. Эрондейлы продолжали традицию организации балов в конце декабря; более того, Джеймс знал, что именно на одном из таких балов в Институте его родители обручились.
 
– Согласна, это и впрямь странно, – улыбнулась Тесса. – Но приглашения были разосланы в начале месяца, еще до того, как начались эти жуткие убийства. Мы подумали, что теперь люди сочтут празднование неуместным, но никто пока не отказался.
– Это важно для Анклава, – заявил Уилл. – Видит Ангел, нам сейчас не помешает поддержать боевой дух в наших рядах.
Люси смотрела на отца с сомнением.
– Да, это похвальное проявление самоотречения – устроить праздник, который ты любишь больше всех прочих.
– Моя дорогая дочь, меня оскорбляют подобные инсинуации, – возмутился Уилл. – Сейчас на Институт обращены взоры всего Анклава, и мы должны задать нужный тон и показать всем, что Сумеречные охотники, как избранные воины Ангела, продолжают борьбу и выступят единым фронтом против сил Зла. «Смело, вперед, отряд! К пушкам, сквозь шквал и град!» [33]
– Уилл! – с упреком произнесла Тесса. – О чем я тебя просила?
Уилл с пристыженным видом пробормотал:
– Не декламировать за столом «Атаку легкой кавалерии» [34].
Тесса похлопала его по руке.
– Правильно.
Джесс заговорил:
– В этом деле есть что-то особенно опасное?
Разумный вопрос. Джеймс заметил в Джессе эту черту: он обычно молчал и редко высказывал свои суждения, но, когда он говорил, его слова всегда касались сути дела.
– Если ты имеешь в виду возможное нападение Велиала, то нет, – ответил Джеймс. – Институт – самое безопасное место в Лондоне, он надежнее всего защищен от демонов; в случае угрозы все члены Анклава должны укрыться здесь.
– Дело в том, – прежним бесстрастным голосом продолжал Джесс, – что я думал о матери. Подобное празднество, собрание такого множества Сумеречных охотников в одном доме – это может привлечь ее внимание. Она может появиться здесь.
Уилл задумчиво смотрел на юношу.
– И что Татьяна, по-твоему, сделает, явившись в Институт?
Джесс покачал головой.
– Я не знаю. Она непредсказуема. Одно я могу сказать точно: она ненавидит вас всех, но особенное отвращение испытывает к этим рождественским балам. Мать часто говорила мне, что однажды на таком балу ее оскорбили, унизили, но никому из Анклава не было до этого дела.
Уилл прикусил губу.
– Это я ее унизил. Я прочитал вслух ее дневник на празднике, при гостях. Это было очень давно. Мне было двенадцать лет. Кстати, меня сурово наказали, так что Татьяна не права, Анклав был на ее стороне.
– Ах, вот как, – пробормотал Джесс. – Когда я был ребенком, я думал: как это отвратительно, ужасно, то, что ей так часто приходилось терпеть несправедливость. Позднее я понял, что моя мать во всем видела несправедливость и злой умысел по отношению к себе. Она коллекционировала обиды, как другие коллекционируют фарфоровые статуэтки. Ей нравилось извлекать их на свет Божий, говорить о них, изучать их без конца, открывать новые грани, новые подробности преступлений и предательств. Пожалуй, она думала о них больше, чем о собственных детях.
– В следующий раз, когда она нарушит Закон, Конклав уже не будет к ней милостив, – сухо произнес Уилл. – На этот раз ее лишат Меток.
– Отец, – воскликнула Люси и бросила многозначительный взгляд в сторону Джесса.
– Ничего страшного, – успокоил ее Джесс. – Поверь мне. А насчет того, что мать сделала со мной… – Он положил вилку и тряхнул головой. – Я не думаю о мести. Мне не доставит никакого удовольствия видеть ее в темнице, без Меток, но я понимаю, что это необходимо сделать. Она слишком много зла причинила мне, моей сестре. Ее надо обезвредить, раз и навсегда.
Грейс. Джеймс почувствовал, что не может говорить; горло сдавили спазмы. Думать о Грейс было все равно что падать в бездонную черную дыру, сидеть в глубокой яме с зеркальными стенами и в каждом зеркале видеть свое отражение – сжавшегося в комок глупого мальчишку, сгорающего от стыда.