Зеница ока. Вместо мемуаров
И бегу себе, и бегу
И бегу себе, и бегу. И до сих пор, где бы я ни находился, бегу. Куда бы ни приехал. И приятно, и полезно. Приезжаешь в какой-то незнакомый город и в первый же день утром — на улицу и бежать, и сразу больше узнаешь о месте, где ты находишься, что тут, что там, а что с другой стороны и еще дальше. И бежишь, и бежишь. Иногда забежишь в курьезную ситуацию. Как в Амстердаме, например. Там был момент какого-то невероятного кризиса с койкоместами в гостинице, как у нас когда-то в Крыму. Мы с женой попали в жуткую очередь у главного туристического центра. Ждали долго, несколько часов, наконец нам выдали талоны, и мы поехали по указанному адресу. Поздно вечером добрались до гостиницы и сразу завалились спать. Утром я встал, кроссовки надел, шорты надел, вышел на улицу — бежать… Что такое? Все смотрят на меня и смеются. Женщины какие-то странные — смеются, длинные местные голландцы смеются, смуглые индонезийцы смеются… Еще и пальцами в мою сторону тычут… Да что не так? Смотрю: майка на мне, шорты на мне — вроде все в порядке. Оглядываюсь и вдруг понимаю, что я бегу по утренней улице Красных Фонарей! И в некоторых витринах все еще сидят труженицы! И все хохочут, и они тоже, потому что никто не занимается джоггингом в таком месте!
Я бегаю, потому что хочу бегать. Я без этого жить не могу. Что бы ни происходило на свете — я бегу. Это часть моей жизни, часть отвоеванного для себя времени. И в этом проявляется мой эгоизм. Как ни странно, во время бега приходят какие-то «зернистые мысли» по поводу вещи, над которой работаю. Можно сказать — еще и за мыслями бегаю. В какой-то период увлечения бегом возникает желание всем делать добро, ты начинаешь всех агитировать за бег, чтобы все — как ты, чтобы всем было так же хорошо. Был в нашей компании Вова Бабичев, жил он в Лос-Анджелесе. Абсолютный фанатик бега. Он не мог остановиться, он участвовал в настоящих марафонах. Он автор известного выражения: «Лучше пить, курить и бегать, чем не пить, не курить и не бегать».
В Биаррице после отлива, когда обнажается пляж, он становится шириной метров триста, и такой плотный песок… Босиком по нему бежать — большего наслаждения я вообще не знаю. Да, да, да…
Я никогда не заставлял себя писать
Чем больше я погружаюсь в какой-то свой роман, тем дальше от меня уходит жизнь, что вокруг. День делится на части: «пишу» и «не пишу». Бывает, работаю до обеда, когда совсем вхожу в писание, встаю очень рано. Потому что уже с утра начинаю беспокоиться о героях, как они там, и тороплюсь «к ним». А потом уже как получится, пишу в разное время суток не менее трех-четырех часов и по ночам, если душа требует. Изолируюсь, но не до крайности: все-таки кто-то дозванивается, это не полная инкоммуникада. Иногда я сам встаю, музыку включаю. Люблю современных минималистов, из барокко — Перселла, современный кантри-мьюзик и джаз. Это не значит, что я всегда слышу музыку, она просто создает какой-то фон.
Я никогда не заставлял себя писать. Потому что жутко люблю это занятие. Я — графоман по психологической структуре. На меня сам процесс письма действует гипнотически. Когда увлекаешься, то уж совсем не думаешь: устал, не устал… Мои домашние привыкли, что я могу настолько далеко «улетать» (тут бы к месту сказать «убегать»), что ничего вокруг не вижу. «Ну вот, ходит, как лунатик», — говорят они. И называют меня Васей Лунатиковым.
Этот Лунатиков денег больших никогда не зарабатывал. В Америке я все время преподавал в университете. Нужно было жить и кормиться. Когда я уходил из университета, пришло время подумать, где устроить новую базу. Случайно попал в Биарриц и очень рад, что именно там зацепился. Домишко небольшой, но с садом, на склоне горы. Виден океан, все время шумит… Да, да, да…
Я не подвержен самокритике
Наверное, как бегун — я человек длинной дистанции. Женат во второй раз, но уже большой срок. Наши отношения начинались с очень сильного незабываемого романа, мы вместе тридцать лет. И, разумеется, хорошо знаем друг друга. За время так называемого творческого пути моя семейная жизнь никак не изменилась. Мои домашние не особенно считаются с моей известностью. Уважения нет! Как в «Затоваренной бочкотаре» мой персонаж старик Моченкин, дед Иван, все жаловался, что уважения нет. Он писал все время доносы и все время жаловался, что не уважают его родственники. Пишет, пишет человек, старается, а не уважают.
Как только последняя страница дописана, начинается долгий период опущенности вниз. Я переживаю определенную депрессию: не то чтобы свет не мил, но как-то все теряет некоторый интерес, и думаешь, что никогда уже больше не будешь писать, что хватит… Когда высказался, и высказался до конца (каждый раз думаешь, что до конца), и полностью выполнил свою задачу, так что же делать теперь? Следующая-то задача еще не возникла, и возникнет ли? И этот период пустоты очень тяжелый. Потом чего-то ходишь, ходишь, бегаешь, бегаешь, и что-то опять появляется, из глубины выплывает, что-то задуманное много лет назад, что-то забытое.
Я не подвержен самокритике. И, когда работаю, говорю себе: «Старик, ты хорошо пишешь». Или: «Я-то знаю, как ты пишешь…»
Возраст мне не мешает, я его не чувствую, я чувствую только звучание цифры, и это давит. Причем не столько меня, сколько окружающих. Как-то стали ко мне иначе относиться… За эти годы в моем спортивном репертуаре прибыло: йога и баскетбол, в который играю в одиночестве. Из старых привычек: любовь к шумным компаниям, к сборищам в кафе, чтобы музыка лабала и все вокруг базлали. Да, да, да…
Сострадающий эгоист
Немало, немало раз меня называли эгоистом, эгоцентристом. И дома, и вне дома. Ну как писатель может быть не эгоистом? Он же работает в одиночку! Даже в Советском Союзе — это главный источник конфликта между коммунистами и писателем. Коммунисты хотят всех согнать в фаланги, чтобы вместе трудились и вместе отдыхали, а писатель — эгоист, индивидуалист, одиночка. И он, даже преданный партии писатель, он — один всегда. У него развивается эгоистическое чувство мегаломании, он даже, как соцреалист какой-нибудь — Фадеев, например, мнит себя каким-то гением письма и не знаю чего там еще. Восхищается написанной строчкой: «Позвольте мне пожать вам крепко руку, земным поклоном поклониться вам…» «Ну кто же может так еще написать о Сталине?» — с восторгом думает о себе. Это главный источник конфликта.
В принципе каждый человек — эгоист. Всякая тварь — летящая, или ползущая, или бегущая, или плавающая — эгоист. Она, любая козявка, ничего даже, может быть, и не соображая, старается сделать, чтобы ей было лучше. И только человек и близкое к человеку животное (собаки, например) способны жить для других. Но не перечеркнув собственную жизнь! Это называется по-другому: испытывать чувства сострадания и привязанности. Перечеркнуть себя полностью невозможно. Настоящее сострадание — это редкое чувство, редкая акция, и целиком сострадать может только святой: Августин, наверное, или Франциск. Бывает, не понимая истинных причин, мы вдруг испытываем жалость, сострадание. Вот мне дико жаль бродячих собак. И не знаю, что делать, когда бедный пес стоит и «извиняется» за свое существование. Стоит бедный, мокрый, грязный… Ну как помочь? Был бы у меня под Москвой дом, увел бы ну хоть десяток таких собак, вымыл бы всех и накормил. Кстати, к Екатерине все время ластились животные… Она их жалела. Они чувствовали. Испытывать сострадание — это дар Божий. И эгоист способен сострадать. Все остальное привязано к биологии. И все человеческие подвиги, когда ради другого человека — больной матери или мужа — бросается собственная карьера, и это из сострадания. И в этом, как ни парадоксально, тоже есть проявления эгоизма. Жертвующий гордится собой, что он — смог, что он — лучше, что он — отдал. Для многих людей самопожертвование — источник удовлетворения. И все-таки в таком случае — это не совсем чистое сострадание. Да, да, да…