Зеница ока. Вместо мемуаров

Под ними было плоскогорье, поросшее лесом, прорезанное ртутно-кипучей речушкой, замкнутое двумя горными цепями и поднимающееся к юго-западу, переходящее в царственную, сверкающую ледниками громаду хребта Али-Хан.
Али-Хан закрывал полнеба, невысоко над ним висело солнце. До Али-Хана было рукой подать, и, конечно же, рукой подать было до Барлахского перевала, которым их столь смехотворно пугал перестраховщик Семенчук, и Али-Хан был хоть и огромен, но царственно-благодушен, зовущ, вполне удобен для путешествия, во всяком случае гораздо удобнее, чем пройденная уже Чернуха.
Молодые люди покурили, поели свиной тушенки, с исключительной точностью определились по карте и бодро зашагали вниз. До заката солнца они решили прийти к Барлахскому перевалу и из «Приюта бодрости» радировать Семенчуку — пусть взовьется.
Упоительный спуск в упоительную долину среди пылающих льдов вызвал усиленную игру воображения. К этому времени мечта молодых людей как-то уже откристаллизовалась, приобрела реальные очертания. Каждый из них видел в одной из бесчисленных горных складок, среди полного безлюдья альпийскую хижину в снежной шапке, из-за которой, естественно, появится, изящно виражируя, очаровательная слаломистка с голубыми глазами. Впрочем, тут же, вспомнив о товарище, каждый из них усиливал воображение, и вслед за первой слаломисткой появлялась и вторая, почти такая же прекрасная. Эти две романтичные сумасбродки, то ли москвички, то ли парижанки, поклонницы модерн-джаза, остроумные чертовки, напичканные стихами современных поэтов, живут в своей хижине совершенно одни, никого, кроме них, в этой хижине черного дерева с зелеными ставнями нет, за исключеньем восьмидесятилетнего, вернее, девяностодевятилетнего сторожа папаши Карло, играющего день-деньской на волынке, да большого доброго сенбернара.
Вдохновляемые этой теперь уже ясной мечтой, молодые люди быстро пересекли плоскогорье и подошли к отрогам Али-Хана, вступили в густую синюю тень, лишь местами рассеченную солнечными полосами. Бодро начали восхождение.
Вскоре пришлось перейти на четвереньки, и настроение немного испортилось. Вскоре они обнаружили, что потеряли тропинку. Вскоре послышался нарастающий гул, похожий на гул реактивного самолета. Они оглянулись и увидели под собой неуютную пропасть с множеством острых камней и скал. Гул молниеносно нарастал и превратился уже в раздирающий душу рев. Впервые за этот день им стало не по себе, и они спрятались за валун. Вовремя! — мимо валуна, подпрыгивая мячиками, пролетели вниз огромные камни, а вслед за ними над склоном появилось нечто чудовищно белое, некий безжалостный Моби Дик с гигантской головой. Секунду он нависал над склоном, а потом ухнул вниз, яростно пожирая кусты, деревья, камни. Он промчался мимо застывших молодых людей, похотливо виляя жутким толстым хвостом, весь в снежной пыли. Путь его был прихотлив и извилист и закончился глубоко внизу у реки, где он свернулся, подмяв прибрежные плавни. Это был выстрел лавины, продолжавшийся всего несколько секунд.
— Ну, брат Ожегов, — сказал Ушаков, глядя вниз, в синюю тень.
— Да-а, брат Ушаков, — сказал Ожегов, глядя вверх, в лучезарные спокойные небеса.
Подхваченные мощным душевным порывом, они обнялись.
— Не слишком ли много для одного дня, — сказал кто-то из них.
— Явный перебор, — сказал другой.
— Так что же — вверх или вниз?
— Пока что вбок и как можно дальше. Надо найти тропу.
Они поползли по камням, хватаясь за кустики, изнемогая и чертыхаясь, силы вдруг оставили их.
Вдруг снова все изменилось, на этот раз благоприятно для наших смельчаков. Они увидели вполне удобную тропинку и пошли по ней вдоль какой-то очередной впадины. Противоположный, весь покрытый снегом, склон впадины был освещен солнцем. Промерзшие и усталые, они уже и думать забыли об альпийской хижине с блондинками, с папашей Карло и сенбернаром, когда на противоположном склоне появился лыжник.
Ушаков и Ожегов ахнули, увидев, как маленькая фигурка в ярко-зеленом свитере поехала вниз по слаломной трассе. Вслед за ней появилась вторая в ярко-красном, за ней третья — в голубом. Один за другим лыжники исчезли на дне впадины.
 
Ушаков и Ожегов прошли еще полкилометра по тропе, хрипя, преодолели очередной подъем и увидели висящий над пропастью домик с острой крышей. Это была база горнолыжников — «хижина Али-Хан».
Хижина, покрытая серым шифером, имела вид суровый и весьма потрепанный. На завалинке, свесив ноги в пропасть, сидели два парня с коричневыми лицами. С крайним удивлением они уставились на появившихся со стороны лавиноопасного склона двух типчиков в блуджинсиках, в войлочных шляпах, в городских ботинках — ненавистный тип красноносого, синещекого, сопливого стиляги-туриста. Неужто уже и сюда, в поднебесье, в приют свободной спортивной элиты, пробирается это мерзкое племя со своими транзисторами и шашлычными шампурами?
— Здравствуйте, — сказали Ушаков и Ожегов, нерешительно приближаясь.
— Ду ю спик инглиш? — спросил один из парней.
— Иес, ай ду, — радостно воскликнул Ушаков. — Ай’м вери глэд мит ю хиа! А ю инглиш?
— Куда путь держите, мужички? — спросил один из парней.
— К Барлахскому перевалу, хотим переночевать в «Приюте бодрости», — сказал Ожегов.
— Ага, понятно, — парни переглянулись.
— Скажите, пожалуйста, ребята, как нам туда пройти? — спросил Ушаков. — Мы тут немного закружились, хи-хи, чуть под лавину не попали, такое дело…
— Направо за угол, — показали парни.
— Значит, недалеко?
— Да нет, тут все близко. Здесь же не Рижское взморье.
Этот разговор слышала Наташа Добровольская, она как раз на кухне варила компот для всей команды. С поварешкой в руках, со спутанными льняными своими волосами, с возмущением в своих голубых глазах на коричневом высокогорном лице она выскочила из хижины и увидела двух красноносых незнакомцев.
Вот так она предстала перед ними, как финиш их дерзновенного восхождения, как приз, как горная вершина.
Отроги ледника порозовели, ползли по склонам голубые тени, светило на чертоге Али-Хана багдадским куполом расположилось… А в хижине убогой, но надежной на нарах возлежали слаломисты, Наташа их компотом ублажала и кашей пшенной со свиной тушенкой, а Олег Ожегов взирал от печки на ее движения, на нежный абрис, на очей пыланье, да что там говорить — Ульян Ушаков взирал на то же в полном изумленье, шептал, шептал — остановись, мгновенье, мечтая выспросить московский телефончик, да что там говорить, Олег Ожегов мечтал о том же.
По горным кручам, по нависшим скалам сходились йети, тихие созданья, сюда, сюда, к спортбазе «Буревестник», садились тихо и маскировались под пни замшелые, под вечные каменья.
Наташина гитара рокотала, Наташина рука трепала струны, Наташа пела про рододендроны, про патефон, укрывшийся в пещере, про то, как с кленов облетают листья.
Наташина улыбка трепетала, и тихо улыбались слаломисты, и улыбались жарко угли в печке, и улыбались Ушаков — Ожегов.
Внизу остались творческие клубы, гудящие кофейные машины, надменные редакторы журналов, правления паевых кооперативов.
Наташа, Добровольская Наташа, как имя дивно, как звучна фамилия, Наташа, ваша каша — объеденье, а ваш компот — поистине нектар.
Вздыхали пожилые слаломисты, а молодые рявкали тревожно, во сне глубоком, видно, вспоминая о тех внизу, в усталых городах.
К утру в хижину Али-Хан ввалилась, жутко ругаясь, спасательная группа с Донгайской поляны — Семенчук, Магомед и Перовский Коля.
— Вот так, старик, было на Кавказе, — закончили свой рассказ Ушаков — Ожегов.
— И что же Наташа? — спросил я.
— Телефончик записали, — улыбнулись они. — Она москвичка, работает в Гипропромбумгазе.
— Звонили?
— Да нет, чего уж там. Ты пойми, старик, что такое Наташа? Понимаешь ли, это ведь тебе не кадр какой-нибудь, а вообще понятие мгновенное, то есть вечное, это как горная вершина, понимаешь?
— А как там с рододендронами? — спросил я.