Насмешливое вожделение

Таракан никогда не залезал к нему в постель. Сам Грегор никогда не мечтал о таракане. Тогда Грегор Градник еще не знал, что его ждет жизнь среди тараканов.
3
Гамбо чем-то напоминал джамбалайю. Джамбалайя — блюдо из морепродуктов, креветок, маленьких омаров, риса и разных приправ; иногда в него добавляют рыбу, иногда бобы. Вот и Гамбо такой, и одновременно не совсем такой. В чем отличие, знают там, откуда Гамбо родом, в болотистых местностях дельты великой реки, в Каджун Кантри. На самом деле его имя было Ористид, но все звали его Гамбо, чем, он, казалось, был вполне доволен. На его округлом, но гибком теле располагалась крупная — обломовская, как у пса Мартина, — голова. И весь он был округлый, но двигался быстро, а мысли его шныряли как луизианские тараканы. Гамбо был Ористидом, имена всех его братьев и сестер тоже начинались на «О»: Овидий, Орест, Олив, Онезия, Отео, Одалиа, Октав, Олит, Ористид. Он не был последним на этой лествице, далее следовали еще Одетта, самая любимая его сестра, и Одессон, самый любимый брат. Перед буквой «О» стоит буква «Н», отца звали Николя. За буквой «О» следует буква «П», мамочка была Полетт. Грегор Градник не был уверен, что Гамбо всегда, в каждый момент жизни, говорит правду. Собственно говоря, дело даже не в правде, а в его неограниченных изобретательских способностях. Знай Гамбо о меланхолии, занимайся ею семь лет, из этого наверняка что-нибудь дельное, да вышло. Гамбо был творцом всё новых и новых идей, философом успеха. Философии обогащения. Enrichissez-vous [6]. Гамбо был на пути к великому успеху. Он еще не знал, в какой области это произойдет, но произойдет обязательно.
Сейчас он занимался художественной фотографией. Особого успеха не ожидал, это был временный бизнес, подготовка к большому начинанию. У Гамбо был ответ на любой вопрос. Когда выяснилось, что речь идет о художественной фотографии особого рода, для комиксов с текстом в облачках, но с подлинными снимками особого рода, он виртуозно извлек из рукава нужный аргумент:
«Каждый, кто творит, содействует пониманию жизни. Историк и поэт содействуют. И художник-фотограф со снимками особого рода тоже».
Творческих усилий так же было немало:
«Ты не знаешь, что такое — дождаться момента пенетрации, чтобы сделать снимок. Это, как поэт ждет вдохновения».
Возможно, сравнение и покажется ему неуместным, но, великодушно извините: покупатели-то хотят именно этого. Книгу для быстрого чтения, экшн-фильм, именно этот момент на фото. Вообще-то, вкус сильно снизился. Все движется и все сгущается, даже вот это пиво в руках. — Эту фразу Грегор не совсем понял, но в целом формулировки Гамбо были нестандартными и непредсказуемыми. Однажды, увешанный камерами, он крикнул Граднику с другой стороны улицы:
«Sacre bleu! Весь день по нулям! Трех девиц сменили, укол ему вкатили! Ноль эффекта».
И показал этот ноль свободной рукой. Как раз такой художественный опыт подталкивал Гамбо к новым размышлениям. Гамбо постоянно размышлял. Гамбо был из католической семьи.
«Августин пишет, что у Адама эрекция возникала усилием воли. Воля давала команду, у него вставал. А вожделение, в принципе, не связано с волей, вожделение — следствие греха. Волевое усилие — вот естественное положение вещей».
Гамбо не просто постоянно размышлял, он все время стремился обратить свои мысли в практическое русло.
«Если бы каким-то образом удалось добиться естественного положения вещей, — задумчиво заметил он, — волевого усилия, это бы значительно облегчило нашу работу. Одного вожделения здесь крайне мало, а волевое усилие всегда существует».
 
Устранением вожделения и стимуляцией волевого усилия он занимался неделями. Открытие дало бы фантастический бизнес-результат. Enrichissez-vous, enrichissez-vous. Но между идеей и ее реализацией зияла глубокая пропасть. И Гамбо вскоре ее забросил. Но тут же придумал что-то новое. Правда, заниматься проблемами художественной фотографии особого рода больше не захотел.
«C’est awful!» — сказал он и потом несколько дней не выходил из квартиры.
4
C’est awful!
Все было как-то по-дурацки. Медленно. Но по-настоящему. Вентилятор остановился. Кондиционер отказал. И внутренний стержень, который всегда держал его, словно вынули. Все вокруг пребывало в осмысленном движении. Все, кроме него. «Печаль и страх так сердце угнетают». Не только Венеция опустела, и Новый Орлеан может внезапно опустеть. Фред Блауманн изучает меланхолию и бегает с Мэг Холик. Ирэн Андерсон ездит на велосипеде Питера Даймонда. В сине-голубой столовой тихо позвякивают приборы. Студенты приносят свои исповеди. Библиография бежит по экрану компьютера. По Бурбон-стрит ходят хохочущие туристы. На той стороне Канал-стрит заключают сделки. Трещат и попискивают компьютерные мозги. По Сент-Питер-стрит волной прокатывается китч. В «Презервейшн Холл» играет старый джаз. На Роял-стрит светловолосая студентка продает картины. Гамбо — художник-фотограф. Боб и Лиана ждут клиентов. Дебби получает выигрыш в двадцать баксов. Пес Мартина грызет лед. Тараканы лезут из щелей. Вдоль реки через чрево континента медленно двигаются в теплый город бродяги. Чернокожие слоняются без дела в порту. Река течет, тараканы шныряют, Дебби смеется, воздух теплый и густой, кофе благоухает, над утренними бобами поднимается пар.
На горизонте ни одного трамвая. Хотя ночью он иногда слышит дребезжание вагона, идущего в сторону Елисейских Полей. Тогда, когда бирюзовое небо темнеет, и отовсюду раздаются звуки одиноких пианино. И музыкальных автоматов.
5
Глядя во время утреннего бритья в зеркало, он заметил синяки под глазами. На носу выскочил дурацкий прыщ. Казалось, сердце опутали и сжимают водоросли тоски, поднявшиеся ночью с илистого дна близлежащей реки. Он выбежал на улицу и вдохнул холодную свежесть, которой тянуло с реки, и которая разряжала густой воздух. Растрепанные люди выползали из своих нор забрать оставленное у порога молоко. В патио шумел фонтан. Двое бродяг на берегу реки вылезали из пакетов. Один воткнул трубку в щель на заросшем лице и уставился на отчаливающий корабль, на его гигантский гребной винт, который брызгал струями пены, перемалывая бурую воду под собой. Этому бродяге было доступно что-то такое, что Грегор Градник вдруг перестал понимать.
Одиночество.
Не ностальгия. Одиночество. Город и окраины, учреждения и люди, телефоны и замочные скважины, законы и фразы, все то, что питало любознательность — все поглотило, всем завладело одиночество. И он оказался абсолютно вне всего происходящего. Просто наблюдатель. Существо живое и неживое. Не связанное ни с чем, связанное с ничем. В состоянии до Сотворения. Ощущая себя брошенной женщиной, бродящей по пустой квартире после ночи страстной любви.
Впечатления, которые несет в себе путешествующий человек, по мере его передвижения дополняются новыми. Новые оттенки накладываются на цвета, которые помнят глаза. Новые лица пополняют галерею уже знакомых. Слова сортируются по смыслу. Эмоции раскладываются послойно на пережитое ранее. Только это уже не путешествие. Настоящее путешествие — это как дышать, как есть, когда голоден. Это поездка с Анной в Тунис, его арабский шумный колорит и яркие краски. Путешествие с Анной по Адриатическому морю, с его низким солнцем, низким сводом неба, по которому ветер гонит облака. Совместное катание на лыжах, когда выдыхаемый воздух инеем замерзает вокруг губ. Это громадная картина Матейко в Кракове. Скомканные простыни в обшарпанном номере какой-то гостиницы в Чехии, где по утрам под окнами грохочут фуры. Долгие ночные армейские караулы на какой-то залитой лунным светом балканской возвышенности. Путешествие с Итало Звево [7], короткое сентиментальное путешествие, когда в коляске, лежа на животе, отправляешься на Марс. Спонтанно, когда само по себе движение — и есть цель. Движение туда, где человек почувствует себя более одиноким и более свободным. Туда, где нет никого, перед кем он мог бы похвастаться этой своей свободой. Туда, где это просто невозможно, раз там нет ничего подневольного.