Пойте, неупокоенные, пойте

– Лекарства не помогают?
– Кажется, я к ним привыкла, – выдыхает она.
Боль стягивает все черты ее лица книзу.
– Майкл вернулся, – говорю я.
Она поднимает брови. Понимаю, что это кивок.
– Я знаю.
– Он ударил Кайлу сегодня утром.
Ма смотрит прямо на меня, а не на потолок или куда-то в воздух, и я знаю, что она отбросила сейчас свою боль, насколько это возможно, и слушает меня, слышит меня так, как я слышу Кайлу, когда та расстроена.
– Мне жаль, – говорит она.
Я выпрямляю спину, как Па, и хмурюсь.
– Нет, – говорит она. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы это услышать.
– Мам?
– Тсс. Не знаю, это я что-то не так сделала. Или дело в самой Леони. Но материнского инстинкта у нее нет. Я поняла это, когда ты был маленьким и мы ходили по магазинам, она купила себе что-то поесть и съела прямо у тебя на глазах, а ты сидел и плакал от голода. Тогда я это поняла.
Руки Ма длинные и тонкие. В них словно одни кости. Они прохладные на ощупь, но я по-прежнему чувствую тепло, словно маленькое пламя, в середине ее ладони.
– Я никогда не хотела, чтобы ты голодал, Джоджо. Вот почему я старалась. Если б не она, я бы все сделала сама. Но теперь…
– Все в порядке, Ма…
– Тихо, мальчик.
Раньше ее ногти были розовыми и прозрачными. Теперь они похожи на морские ракушки, изъеденные солью и желтые.
– Она никогда не будет кормить тебя.
Ее руки раньше были упругими и наполненными мышцами от работы в саду и на кухне. Она протягивает руку, и я опускаю голову, чтобы ее ладонь легла мне на темя, а мое лицо оказывается на ее простыне; я старательно вдыхаю этот воздух, хотя это и приносит боль, и чую запах металла, выжженной солнцем травы и требухи.
– Я надеюсь, что кормила тебя достаточно. Пока была здесь. Чтобы еда осталась с тобой. Как у верблюда.
Я слышу улыбку в ее голосе, едва заметную. Ее зубы чуть обнажились.
– Наверное, это не самый удачный пример. Как колодец, Джоджо. Забирай оттуда воду, когда тебе это будет нужно.
Я кашляю в одеяло, частично от запаха смерти, исходящего от Ма, частично от осознания того, что она умирает; что-то застревает в глотке, и я понимаю, что это всхлип, но мое лицо уткнуто в простыню, и никто не видит, как я плачу. Кайла поглаживает мне ногу. Ее песня: бесшумная.
– Она ненавидит меня, – говорю я.
– Нет, она любит тебя. Просто не умеет это показывать. И ее любовь к себе самой и к Майклу – она мешает. Сбивает ее с толку.
Я вытираю глаза о простыни, качаю головой и смотрю вверх. Кайла забирается мне на колени. Ма смотрит прямо на меня. Ее ресницы так и не отросли, из-за чего ее глаза кажутся еще больше, и когда она моргает, я понимаю, что у нас с ней одинаковые глаза. Рот у нее работает так, будто она что-то жует; она сглатывает и снова хмурится.
– У тебя этой проблемы никогда не будет.
Пока она говорит, я хочу рассказать ей о мальчике. Хочу спросить, как она думает, что мне делать с Ричи, но я не хочу беспокоить ее, не хочу навязывать ей еще что-то, когда ей и так с трудом удается выносить боль, которую я теперь вижу. Она будто плывет на спине в океане этой боли. Ее кожа – словно корпус корабля, истонченный голодными ракушками, и боль просачивается. Наполняет корабль. Налегает на нее все сильнее и сильнее, тянет ее вниз, все ниже и ниже. За окном раздается какой-то звук, и лопасти вентилятора разрезают его, пока он проникает в комнату. Измельчая его. Звук похож на плач младенца. Я выглядываю, и мимо окна проходит, издавая один маленький крик, Ричи, а потом глотает воздух. Он издает еще один крик, этот уже звучит как вопль кошки, и снова глотает. Он касается коры каждой сосны, под которой проходит.
– Ма? После того, как ты…
Мне не удается выговорить слова до конца, и я говорю иносказаниями. Ричи стонет.
– Потом – куда ты пойдешь?
Ричи останавливается и наклоняется. Он заглядывает в окно, его лицо напоминает разбитую тарелку; где-то вдалеке высокими очередями лает Каспер. Ричи потирает шею. Ма смотрит на меня и встревоженно дергается, как лошадь: то есть дергаются ее веки.
 
– Ма?
– Ты же не пустил эту собаку в мой огород, правда, Джоджо? – прошептала она.
– Нет, мэм.
– Кажется, он загнал на дерево кошку.
– Да, мэм.
Кайла спрыгивает с моих колен, идет к вентилятору и прикладывает к нему рот. Каждый раз, когда Ричи издает что-то вроде кошачьего воя, она отвечает хохотом. Она смеется, когда вентилятор разрезает звук. Ричи встает, продолжая мять горло руками, и ходит, скрюченный, хромая, прямо под окном.
– А после этого, Ма, – говорю я. – Что бывает после смерти?
Мне было бы невыносимо представить ее призраком. Мне было бы страшно представлять, как она сидит на кухне, невидимая. Мне было бы тяжело видеть, как Па проходит мимо нее, не касаясь ее щеки, не целуя ее в шею. Невыносимо было бы видеть, как Леони садится прямо на нее, не видя, зажигает сигарету и пускает дымные кольца в теплый неподвижный воздух, пока Майкл ворует у нее венчики и лопатки, чтобы делать свое варево в одном из сараев.
– Это как пройти через дверь, Джоджо.
– Но ты ведь не станешь привидением, да, Ма?
Мне нужно спросить об этом, хоть я и знаю, что ей больно говорить об этом. Хоть мне и кажется, что наш разговор приближает ее уход. Смерть – великую пасть, готовую поглотить ее целиком.
Ричи трется об окно, его рука скользит из стороны в сторону. Кайла хихикает.
– Не могу сказать наверняка. Но я так не думаю. Я думаю, это случается только тогда, когда умираешь плохо. Жестоко. Старики всегда говорили мне, что когда кто-то умирает плохо, иногда это бывает настолько ужасно, что даже Господь не может на это спокойно смотреть, и тогда половина духа остается и блуждает, ища успокоения, как жаждущий ищет воду.
Она хмурит лоб: словно два рыболовных крючка погружаются в ямочки на ее щеках.
– Это не мой случай.
Я поглаживаю руку Ма, и кожа скользит под моими пальцами. Слишком тонкая.
– Это не значит, что меня не будет здесь, Джоджо. Я буду просто по другую сторону двери. Со всеми теми, кто был здесь до нас. С твоим дядей Гивеном, моими мамой и папой, с мамой и папой Па.
Из-под дома слышится громкий рык и лающий кашель, из-под половиц, и я знаю, что Каспер вернулся и прячется в промежутке между шлакоблочными стенами: черной тенью в пыльной темноте.
– Как?
– А так, что мы не ходим прямыми тропами. Все происходит одновременно. Все это. Все мы сейчас здесь. Мои мама и папа, и их мамы и папы.
Ма смотрит на стену, прикрывает глаза.
– И мой сын.
Ричи рывком отпрыгивает от окна и отступает, спотыкаясь, как старик. Его руки вытянуты вперед. Каспер говорит: Неправильно! Нет запаха! Бескрылая птица. Ходячий червь. Назад! Я перестаю гладить руку Ма. Она смотрит на меня так, будто видит меня сквозь боль. Как она смотрела на меня в детстве, когда я солгал ей – меня тогда поймали на том, что я устроил соревнование в “кто дальше пописает” в мальчишеском туалете в школе.
– Ты когда-нибудь видел что-нибудь такое? Что-то вроде призрака? – хрипит мама. – Что-то, что тебе показалось странным?
Ричи залезает по дереву, словно по канату. Сжимая молодую сосну пальцами ног, он толкает себя вверх, его руки прижаты к перистой коре. Дюйм за дюймом он поднимается. Закидывает ногу и садится на нижнюю ветку, руки и ноги по-прежнему обвивают ствол. Дерево держит его, как младенца. Он кричит сверху на Каспера.
– Нет, мэм.
– У меня никогда не было этого дара. Видеть мертвых. Я могла читать людей, видеть будущее или прошлое в их телах. Понимать, что было с ними не так или что было нужно их песням: и с растениями так же, и с животными тоже. Но я никогда не видела мертвых. А так хотела после смерти Гивена…
Протяжный крик Ричи превращается в гул. Он поет Касперу, и в этой песне есть слова, но я не могу их разобрать. Этот язык перевернут наизнанку. Как разделанное животное: вывернутая шкура. Не могу сдержаться. Внезапно мне невероятно хочется выблевать всю пищу, которую я когда-либо ел. Кайла трет по стеклу, подобно Ричи, туда и обратно. Гудение продолжается.