Пойте, неупокоенные, пойте

А дальше Солнечная Женщина уже шептала. Она рассказала, что на следующий день люди пошли в лес и нашли их там. Что толпа избила их так, что глаза исчезли в глубине их опухших голов. Вокруг на земле были вощеная бумага, обертки от колбасы и голые кукурузные початки. У мужчины были отрублены пальцы на руках и на ногах и гениталии. У женщины были выбиты все зубы. Их обоих повесили, и земля вокруг корней дерева еще дымилась, потому что пару в довесок еще и подожгли. Человек никогда не бывает в безопасности, – сказала Солнечная Женщина, – и потому, Рив, больше ты меня здесь не увидишь. Я еду на север в Чикаго с тетей и дядей, – сказала она, – и ты тоже не глупи – езжай на север, когда выйдешь отсюда.
Рив выглядел так, будто проглотил что-то мерзкое, насекомое или камешек, случайно попавшийся в еде. Он сказал: Нет, Солнечная Женщина, мне нужно вернуться на юг. Рив посмотрел на меня и добавил: Может, тебе не стоило рассказывать нам эту историю. Может, стоило подождать.
Он уже достаточно взрослый, чтобы быть здесь, Рив, – сказала Солнечная Женщина. – Значит, и до этого тоже дорос.
Рив убрал тогда от нее руку и вышел на солнце.
То, что он здесь, не значит, что он выдюжит. Он и не должен, – сказал Рив.
Солнечная Женщина казалась разочарованной в Риве, даже злой, но продолжала держаться за его руку, хоть и казалось, что ей это причиняет боль. Она сказала: Мне жаль, Рив. Извини, мальчик. Она увлекла его за собой, и они оставили меня стоять в тени здания. Я смотрел на проржавевший железный лист стен и думал о том, что мог бы сказать Солнечной Женщине, ведь она не рассказала мне ничего, чего я не знал и так. Интересно, умерило бы это злость Рива на нее или нет. Однажды, когда мы играли в лесу с братьями и сестрами, мы нашли то, что когда-то было человеком, висящим на дереве. Он был невысоким, как я, но резиновым от гнили и вонючим, и у него был открыт рот, будто он ухмылялся. Ухмылка была совершенно жуткой. Мои младшие братья и сестры убежали домой, крича, а когда я вошел в дом, мама дала мне пощечину, потому что я был старшим и повел их туда, куда не следовало. Но, думая о том, как Рив укорил Солнечную Женщину, как он отстранился от нее, чтобы защитить меня, я начал понимать любовь. Я начал понимать, что то, чем занимались Рив и Солнечная Женщина, не было проявлением любви, а то, как Рив стоял на солнце ради меня, было. Я осел на землю под тяжестью этого понимания. Я хотел крикнуть Солнечной Женщине и сказать ей, что согласен: я поеду на север, когда стану свободен. Рив оглянулся на меня, и его глаза были стеклянными и темными; казалось, он слышал мои мысли, он будто знал, что я хочу сказать. Наблюдая, как Солнечная Женщина оттаскивала Рива прочь от меня, я почувствовал жгучую боль в пальцах, подошвах, ногах, поднимающуюся через ягодицы по спине, где она вспыхнула огнем в моих костях, облизывая все между ребрами, мощное и необузданное чувство, словно голос, освободившийся от горла, кричащая нота, прошившая меня насквозь, и тогда я понял, что сбегу.
Я начал понимать, что такое дом, когда Рив и я спали рядом и он рассказывал мне истории в темноте. Однажды Ривер рассказал мне об океане. Он сказал: Там, откуда я родом, очень много воды. Она течет с севера по рекам. Собирается в заливах. Выплескивается в океан, который тянется до краев земли, сколько глаз хватает. Он меняет цвета, сказал он, как маленькая ящерка. Иногда – штормовой голубой. Иногда – прохладный серый. Ранним утром – серебристый. Глядя на это, понимаешь, что Бог есть, – говорил он мне, пока рядом кашляли и ворочались в койках другие боевики. Может, однажды, когда мы с тобой выберемся отсюда, ты сможешь приехать на юг и увидеть сам, – сказал Рив.
Кайла обнимает шею Джоджо, и тот перекидывает руку через ее спину, а я гадаю, одни и те же ли им снятся сны. Интересно, снится ли им дом: густые деревья, держащие на себе вес неба, ручьи, впадающие в реки, впадающие в море. Интересно, не потому ли я до прихода Джоджо не мог уйти из Парчмана, что он был для меня своего рода домом: ужасным и неумолимым, как железная привязь, на которую сажают собак, из-за которой они истерически лают, носятся кругами и роются остервенело в траве, нападают на тех, кто меньше их самих, убивают всех живых существ, до которых могут добраться.
 
Сегодня, когда Джоджо пришел в Парчман, я проснулся от шепота белой змеи, которая вырыла себе гнездо в земле рядом со мной, чтобы говорить мне на ухо. Чтобы обвиться вокруг моей головы в темноте и шептать: Если захочешь подняться, я могу перенести тебя через воды этого мира в другой. Это место сковывает тебя. Ослепляет тебя. Храни чешуйку, даже если не можешь летать. Иди на юг, к Риверу, клицу воды. Он покажет тебе. Иди на юг. Змея обвилась вокруг моей шеи и заставила меня вскарабкаться наверх, выбраться из грязи, подняться на запах родной крови Рива, густой, как аромат цветущего ликориса. Когда я увидел Джоджо и Кайлу на стоянке, змея на моем плече превратилась в птицу и улетела на волне ветра, устремившись в одиночном перелете на юг. Кайла стонет во сне, и Джоджо поглаживает ей спину, чтобы успокоить, над ними пролетает тень. В небе парит чешуйчатая птица, излучая темный свет.
Я пойду следом, говорю я. Надеюсь, она меня слышит. Я иду домой.
  
Глава 10
 
Леони
 
Когда мы только начали встречаться, мы с Майклом целый месяц ночами парковались на лодочном причале в заливе и целовались, его лицо касалось моего, а в открытые окна дул ветер, соленый и сладкий. Месяц мы катались везде, где только можно было, стараясь лишь не приближаться к его дому в Килле. Он отвозил меня домой за час до рассвета. В одну из таких ночей я прыгнула с обрыва в реку. Перед прыжком я разбежалась, чтобы миновать каменистый берег внизу; я упала в пушистый мрак самого сердца воды и опустилась на самое дно, где песок лежал скорее грязью, чем крупицами, и разлагались потопленные деревья, слизистые и мягкие в сердцевине. Я не стала всплывать; падение отбило мне руки и ноги, могучий хлопок воды лишил их воли. Я позволила потоку нести меня. Это был медленный подъем: вверх, вверх, вверх к молочному свету. Я помню тот раз отчетливо, потому что больше никогда так не делала, испугавшись этого парализующего подъема. С таким же ощущением я просыпаюсь, лежа головой на коленях у Майкла, с его пальцами на моей голове, под рокот двигателя и в резком свете пробивающихся через окно машины лучей солнца. Так чувствуешь себя, когда поднимаешься из темного, глубокого места. Я слегка приподнимаюсь и со стоном прижимаю лоб к бедру Майкла.
– Привет.
Я слышу улыбку в его голосе; слова звучат выше, тоньше. Я слишком близко к его паху.
– Привет, – говорю я и поднимаюсь еще выше.
Сажусь прямо и чувствую себя как-то неправильно. Как будто каждую кость в моей спине, каждый замочек, выбили с места и криво вправили обратно.
– Как себя чувствуешь?
– Что?
Майкл отодвигает мои волосы со лба, и я закрываю глаза при его прикосновении. Горло горит огнем. Майкл оглядывается на зеркало заднего вида и подтягивает меня к себе так, чтобы моя голова оказалась у него на плече, а его губы – у моего уха.
– Помнишь, нас остановила полиция? Ты проглотила ту дрянь от Ала, потому что времени выкинуть ее не оставалось. Гребаный пол был весь завален всяким дерьмом. Тебе бы убраться в машине, Леони.
Говорит прямо как Ма.
– Знаю, Майкл. Что потом было?
– Я купил тебе молоко и уголь на заправке. Тебя сразу вырвало.
Я сглатываю, основание языка отзывается болью.
– Рту больно.
– Тебя много раз рвало.
Мир вне машины представляет собой одно зеленое дрожащее, размытое пятно, цвета глаз Майкла, деревьев, пробуждающихся по весне. Воспоминание, которое вытащило меня из темноты, воспоминание о прыжке с той скалы кажется тоже гудяще зеленым, но внутри меня ничего нет. Лишь ветви черного дуба, сухие и замшелые, спаленные до золы, тлеющие. Чувствую себя как-то неправильно.