Пойте, неупокоенные, пойте

– Ну давай, Микаэла, – говорит Леони и тянет Кайлу, чтобы та села.
Кайла открывает глаза и вытягивается, как Леони на кухне, когда она передавала тот пакет, жалуется и пытаясь снова лечь.
– Хочешь пить? – шепчет Леони, ставя поильник перед Кайлой, – На, попей.
– Нет, – говорит Кайла и отшвыривает поильник. Тот выпадает из руки Леони и катится по полу.
– Она не хочет, – говорю я.
– Неважно, хочет она или нет, – отвечает Леони, закатывая глаза. – Надо.
Я хочу сказать ей: Ты не знаешь, что делаешь. И еще: Ты не Ма. Но я молчу. Беспокойство во мне подымается, как вода, кипящая у края кастрюли, но слова застревают в горле. Она может ударить меня. В прошлом, когда мне было около восьми или девяти, я много разговаривал, особенно на людях. И однажды она дала мне пощечину, и после этого всякий раз, когда я открывал рот, чтобы высказаться против ее действий, она била меня. Залепляла мне такие сильные пощечины, что они казались ударами кулака. Такие сильные, что моя голова дергалась в сторону, и я хватался за лицо. Такая сильная, что как-то раз я даже шлепнулся на пол между стеллажей в “Уолмарте”. Так что я молчу. Но она не знает, как делать лекарства из растений, и я переживаю за Кайлу. Два года назад, когда у меня была такая сильная желудочная инфекция, что я не мог встать с дивана и дойти до туалета, Ма велела Леони собрать какое-то растение в лесу и сделать чай из его корней. Она так и сделала. И поскольку ее об этом попросила Ма, я доверился ей и выпил тот чай, хотя он и имел привкус резины. Леони, должно быть, сорвала неправильное растение или что-то перепутала в его приготовлении, потому что от ее варева мне стало еще хуже. Она вылила зернистую горькую жижу около заднего крыльца, и через несколько дней, когда из моего организма наконец вышло то, что она мне дала, вместе с инфекцией, я нашел там бездомного кота – мертвого, усыпанного нарывами и гниющего у ступенек. Он выпил то, что она вылила там на землю.
Леони поднимает поильник и подносит его ко рту Кайлы.
– Пить же хочется, правда, – говорит она, но это ответ, а не вопрос.
Кайла, кашляя, хватается за поильник. У меня покалывает под мышками, под руками выступает пот – я хочу схватить этот поильник с соской и швырнуть его, как Кайла, на другой конец комнаты, вырвать девочку из расслабленных объятий Леони. Но я не делаю этого. Кайла сосет жидкость из соски, поднимает поильник и пьет, и я чувствую, будто проиграл в игре, о которой даже не знал.
– Ей просто нужно проспаться, – говорит Мисти. – Наверное, укачало в машине, вот и все.
Кайла хочет пить. Она уже выпила половину и крепко держится за соску, сложив губы бантиком. Закончив пить, она бросает поильник на пол и ползет через диван, прямо мне на колени, хватает мою руку и говорит вниз, что у нее означает “вверх”. Она хочет, чтобы я рассказал ей историю. Я наклоняюсь к ней.
– У меня есть винтаж и получше, на кухне, – говорит Ал, глядя на Леони. – Может быть, мы могли бы его попробовать сегодня вечером?
– Я за, – отвечает Мисти.
– Не знаю, – говорит Леони.
Она смотрит на Кайлу у меня на коленях; та начинает капризничать, потому что я еще не начал рассказывать историю. Она снова извивается и плачет, как тогда в машине, перед тем как ее стошнило.
– Ей плохо.
– Говорю тебе, ее, наверное, просто укачало. Дай ей поспать, – говорит Мисти. – С ней все будет в порядке.
Она смотрит на Леони, словно говорит две разных фразы одновременно: одну своим ртом, а другую – глазами.
– Ты весь день была за рулем. Может, стоит расслабиться и отдохнуть.
Я все еще не могу разгадать ее. Леони протягивает руку и приглаживает волосы Кайлы, но те снова поднимаются. Кайла пытается увернуться от ее руки.
– Наверное, ты права, – говорит Леони.
– Знаешь, сколько раз я блевала в окно машины, когда была маленькой? Не перечесть. С ней все будет хорошо, – говорит Мисти.
Похоже, на этот раз Мисти сказала что-то правильное, потому что Леони садится обратно на диван. Между нами стена.
 
– Майкла тоже сильно укачивает. Он вообще не может ехать на заднем сиденье без того, чтобы его не мутило. – У Леони в голове, кажется, складывается картинка. – Должно быть, это семейное.
– Вот видишь, – кивает Мисти.
Кивает Ал. Они все кивают, поднимаются и идут на кухню. Я отвожу Кайлу в спальню, на которую Ал указал нам ранее, с двумя узкими кроватями. Я снимаю с Кайлы рубашку, от которой пахнет кислым, застирываю в воде с мылом тряпку из ванной, находящейся рядом со спальней, а затем вытираю ее тельце. Она горячая. Даже ее маленькие ножки. Буквально пышет жаром. Я снимаю с нее все, кроме нижнего белья, и ложусь вместе с ней на одну из кроватей. Она кладет свою маленькую руку на мое плечо и прижимает меня к себе, как делает каждое утро, когда мы просыпаемся вместе. До-до, говорит она.
Я лежу так, пока музыка в кухне не стихает, и я слышу, как они выходят на заднее крыльцо. Ни звона стаканов, ни вина. Наверное, они открывают пакетик, который принесла Леони. Я лежу, пока получается терпеть, а затем отношу Кайлу в ванную и сую палец ей в горло, чтобы ее вырвало. Она сопротивляется, бьет меня по рукам, рыдает, не произнося ни слова. Но я делаю так три раза, делаю так, чтобы ее вырвало на мою руку, горячую, как ее маленькое тело. Три раза ее рвет – красным, со сладким запахом. Я уже и сам плачу, а она вопит. Я выключаю свет и возвращаюсь в комнату, протираю ей рот своей рубашкой и ложусь с ней в кровать, боясь, что Леони войдет и увидит красную рвоту в ванной, узнает, что я заставил Кайлу выблевать ее зелье. Но никто не приходит. Кайла вскоре засыпает, не переставая икать, а я убираю за ней, мою все водой и мылом, пока ванная комната не становится такой же белой, как прежде. Все это время мое сердце бешено колотится, и я слышу его в своих ушах, потому что я понимал, что Кайла говорила. Я знал.
Я люблю тебя, Джоджо. Почему ты заставляешь меня, Джоджо? Джоджо! Брат! Брат.
Я слышал ее.
Я несколько часов пытаюсь заснуть, но не могу. Остается только лежать и слушать дыхание Кайлы. За окном, где-то далеко в темной чаще леса, лает собака. Прерывистый звук, полный злости и острых зубов. В основе всего страх. Когда я был младше, я хотел щенка. Я просил Па, но он сказал, что с тех пор, как работал в Парчмане, не может завести собаку. Он рассказал, что пытался, когда его выпустили. Однако каждая из собак, что он заводил, дворняг или гончих, умирала уже в первый год. Когда он был в Парчмане, рассказывал Па, с тех пор как он начал работать с гончими, которых тюрьма использовала для преследования беглецов, единственным, что он чувствовал, когда ел, ходил или проваливался в сон, был запах собачьего дерьма. И слышал он лишь собак – их визги, вой и лай, их жажду крови. Па говорил, что пытался приучить Ричи работать с собаками, чтобы вытащить его с полей, но у него не вышло. Я закрываю глаза и представляю Па, сидящего на высоком стуле в углу комнаты. С прямой спиной и кряжистыми руками, он рассказывает мне истории, чтобы я поскорее заснул.
Был один из тех дней, когда солнце палит так сильно, что кажется, будто оно выворачивает тебя наизнанку и ты просто горишь. Тяжелый день. Здесь-то все по-другому: у нас постоянно дует ветер с воды, и это облегчает жизнь. А там, на севере, такого нет – там только бесконечные поля, деревья низкие, листьев мало, хорошей тени не сыщешь, и все, что есть на свете, сгибается под тяжестью этого солнца: мужчины, женщины, мулы, все, что есть живого под Богом. Вот в такой день пацан сломал свою мотыгу.
Я не думаю, что он нарочно. Он был худосочный, мельче тебя, я уже говорил тебе об этом, так что он, должно быть, ударил ей о камень или надавил на мотыгу как-то не так, и вот как вышло. Кинни заставил меня гонять собак по полям, работать над их обонянием. Я обходил поле Ричи, когда увидел, как он идет с двумя обломками в руках, просто таща рукоятку по земле, оставляя за собой след, ведущий к полосе деревьев. Погонщик, который задавал темп работы на весь день, что-то вроде надсмотрщика, увидел Ричи. Он сидел на своем муле, смотрел пацану в спину и становился все более и более злым, словно змея, собирающаяся напасть. Я стал обходить поле так, чтобы подойти поближе к Ричи, и зашипел на него.