Мадам Хаят

Когда официант ушел, Тевхиде посмотрела на отца:
— Он принесет отбивную?
— Принесет.
Улыбнувшись, Тевхиде сказала:
— Хорошо.
Официант принес ракы и содовую, поставил на стол тарелку с сыром и помидорами. Через некоторое время он принес блюдо с тремя отбивными и поставил его перед Тевхиде.
— Мы просили одну, — торопливо сказал Эмир.
— Две от нас, — сказал официант, — за третью заплатите.
Не дав Эмиру возможности ответить, Поэт сказал: «Спасибо». Когда официант ушел, он повернулся к Эмиру и произнес с насмешливой улыбкой:
— Бедняцкая солидарность, богатым господам не понять.
Тевхиде, держа в своих крохотных ручках столовые приборы, сосредоточенно принялась резать отбивную. Эмир слегка нахмурился.
— Ты не угостила людей. Не спросила, хотят ли они.
Тевхиде повернулась к нам:
— Вы хотите?
— Кушай, — сказал Поэт, — мы не хотим.
Тевхиде посмотрела на своего отца и сообщила:
— Они не хотят.
— Вежливые люди не сразу соглашаются.
— Эмир, что ты делаешь, — сказал я, — ей всего пять.
— Если она не научится сейчас, то когда?
— Не переживай, она всему научится, — сказал Поэт, затем погладил Тевхиде по голове и сказал: — Кушай, наслаждайся.
Он поднял свой стакан:
— За нищих.
Поэт был, наверное, на несколько лет старше любого из нас, но был гораздо старше своего возраста и не терял хладнокровия даже тогда, когда все в гостинице были взвинчены, успокаивая окружающих одним своим присутствием. Через две минуты после знакомства с ним создавалось ощущение, что этому человеку можно рассказать о самых насущных своих проблемах и попросить о помощи. По искреннему уважению, которое оказывали ему люди в нашем доме, было понятно, что он каждому так или иначе помог. У меня сложилось впечатление, что глубина его ума и жизни идеально совпадают. Он был не таким, как я, он был настоящей частью жизни, переплетен с нею и знал, что у каждой проблемы есть решение. Я завидовал ему.
Мы пробыли в таверне больше часа, и все это время Поэт высмеивал нас как «бедных джентльменов», рассказывал о нашем «классовом сознании», травил анекдоты, шутил и смешил Тевхиде. Мы оплатили счет вскладчину и выглядели как пьяные, хотя выпили очень мало. Эмир взял на руки засыпающую Тевхиде.
— Спокойной ночи, господа-товарищи, — с насмешливой улыбкой сказал на прощание Поэт, — привет от нищебродов.
В доме царила тишина. Было темно. Я пошел в свою комнату и уснул. Проснулся рано. Мне не хотелось пропускать лекцию мадам Нермин. Когда я пришел, урок уже начался, мадам Нермин расхаживала по аудитории и говорила:
— Критика — одна из важнейших областей литературы. Никогда не следует забывать, что критика принадлежит литературе и должна иметь такую же литературную ценность, как и произведение, которое она исследует, или быть достойной этого произведения.
Она осмотрела класс.
— Не знаю, появятся ли среди вас писатели, но парочка критиков найдется. Если среди вас есть идиоты, полагающие, что критиковать проще, чем писать, могу заранее предупредить: не лезьте. Хорошего критика найти труднее, чем хорошего писателя. Хороший критик — очень редкое существо. Делая рецензии, надо стремиться к уровню Буало, Сент-Бёва и Белинского, чьи тексты можно читать столетия спустя… Подобно Белинскому, читая «Бедных людей» Достоевского, вы должны обладать гениальной интуицией, чтобы понять, что этот первый роман автора — произведение гения, предвосхитившее «Братьев Карамазовых».
Она вдруг рассмеялась.
— Хотя, чтобы увидеть в той книге признак великого гения, одной интуиции недостаточно, нужна большая способность к прорицанию, чего не от всех можно ожидать.
Она снова стала серьезной.
— Также следует помнить, что критика не есть снобизм. Это не соревнование в понимании книг, непонятных никому другому. Это не задача умалять читателя. В двадцатом веке критики восхваляли книги, которые никто не любил читать, сделав литературу непонятной, неприятной и скучной… Борхес читал лекцию о «Поминках по Финнегану», которые так и не смог осилить… Не читайте лекции, не пишите рецензии на книги, которые вы не смогли дочитать. Хорошая книга имеет много известных и неизвестных особенностей, но первая особенность заключается в том, что ее можно дочитать до конца. Если вы не в состоянии прочитать «Поминки по Финнегану» до конца, для вас это плохая книга… Она может оказаться хорошей книгой для тех, кто ее прочтет. То, что я называю снобизмом, — это восхваление книги, которую ты не смог прочитать, попытка добавить себе ценности за счет непонятой книги.
 
Голос мадам Нермин и слова мне понравились. Зачастую мне бывало скучно на лекциях других преподавателей, но после каждого урока Каан-бея и мадам Нермин у меня возникало одно и то же чувство: это мое место. Это учебное заведение, эти уроки, эти разговоры, эти дискуссии. Именно этот защищенный мир видел, знал и понимал реалии, уродство и боль жизни, объяснял их, придавая им чудесный свет и ценность. Я подумал, что, возможно, смогу быть таким критиком, как описала мадам Нермин. Я не был таким вне этих стен, но здесь я становился смелым и честным. Здесь меня ничего не пугало.
Мы встретились с Сылой после занятий.
— Выпьем пива на пляже и поедим жареных мидий? — предложила она. — Потом пойдем в кино.
Привыкнув к бедности, Сыла стала щедрее.
Я не знаю, было ли это потому, что перспектива заняться любовью со мной ее не слишком возбуждала, или потому, что поход в съемную комнату вызывал у нее тревогу, но мы не ходили ко мне каждый раз, когда встречались. Сыла решала когда. Определенного порядка не было. Иногда мы ходили два дня подряд, иногда не заглядывали несколько дней.
Мы нашли торговую палатку на берегу, где очень вкусно готовили мидии. Пока мы пили пиво, я рассказал ей, что Гюльсюм избили, что она кричала: «Я не сделала им ничего дурного», что Могамбо выгнал всех из комнаты и остался с ней.
— Я не смог сделать того, что сделал Могамбо, — сказал я.
— У всех нас есть вещи, которые мы не можем сделать, — сказала она. — Главное — знать, какие именно.
На улице мы никогда не держались за руки, не целовались, не говорили о чувствах. Я не знал, какие у нас отношения. Но я не возражал и против того, чтобы придумать им название. На самом деле для меня это уменьшило бы чувство вины.
— На днях после занятий я снова столкнулась с Якубом, — сказала Сыла.
— Серьезно?
— Он проходил мимо, — сказала она. — Мне пришлось проехать весь путь до того места, куда он нас отвозил, чтобы он поверил, будто я живу там, потом я села на автобус до дома. Потеряла из-за него кучу времени.
— Что рассказывал? — спросил я.
— Про свои подрядческие аферы, про то, как много он срубил денег… Недавно прошел дождь, все дороги, где они заливали асфальт, потрескались… А он смеется. «Но во всем есть свои плюсы», — говорит, теперь мэр выдал им заказ на ремонт. Он хвастается этим без капли стыда… Знаешь, раньше он не был таким развязным, казался честным, надежным… Я не понимаю, как он настолько изменился… Или люди всегда были такими, а мы просто не замечали?
— Помнишь рассказ «Высокие каблуки» Омера Сейфеддина? — спросила она, прежде чем я успел ответить на предыдущий вопрос.
— Да, — сказал я, гадая, к чему она ведет.
Сыла стала пересказывать, словно не слышала моего ответа:
— Живет одна очень богатая невысокая женщина. В своем особняке она всегда носит босоножки на высоком каблуке, цокот которых слышен отовсюду. Дом содержится идеально, в нем работают честные, надежные люди. Затем она, повредив лодыжку, вынуждена носить тапочки, которые не издают громких звуков при ходьбе. Она ловит кухарку на воровстве, садовника и горничную уличает в любовной связи. Порядок в доме нарушен. Потом она снова надевает свои туфли на высоком каблуке, и все снова приходит в порядок.
Сыла улыбнулась.
— Мы увидели истинные лица людей, потому что сняли свои высокие каблуки, — сказала она, — а люди остались те же.