Мадам Хаят

Я вышел из аудитории, размышляя о связи между реальностью и оригинальностью. Существует ли какая-то оригинальная реальность? Что может добавить литературе нереальная оригинальность? Как можно совместить реальность и оригинальность? Я тоже мечтал вести такие курсы. Что может быть приятнее, чем рассказывать о литературе, обсуждать ее? Я вспомнил, что Максим Горький говорил о нелюбви Толстого к разговорам о литературе. «Но он писал», — подумал я. И кроме того, он никогда не был счастлив. Выдумывать и рассказывать истории — пожалуй, самая счастливая часть литературы.
Съев бутерброд в столовой, я пошел в библиотеку. С тех пор как у меня появилась машина, я стал проводить больше времени в университете. Я не бежал со всех ног домой сразу же после занятий. Я занимался в библиотеке, размышлял, читал книги, которые хотел прочитать. Я любил тишину библиотеки, свет настольных ламп с зелеными стеклянными абажурами, запах дерева и бумаги. Это было похоже на место поклонения, где книгам поклонялись со спокойствием, серьезностью, заботой и сосредоточенностью. Я думал, что внутри меня живет паломник, который нашел здесь общину верных.
Я прочитал «Литературные сочинения» Адорно и сделал заметки. Его взгляды на Бальзака и Цвейга разбили мне сердце, поэтому я решил поговорить об этом с Сылой при первой же возможности. Теперь к моим мыслям о ней добавился образ ее обнаженной, произносящей: «Не найдется сигаретки?»
В тот вечер в студии шла запись программы, мне было интересно, придет ли мадам Хаят. Ее не было и на предыдущих съемках.
Я вернулся домой. Перед тем как уйти в свою комнату, я зашел на кухню выпить чашку чая. Поэт, Вышибала и один из деревенских парней разговаривали за столом. Они замолчали, когда я вошел. Когда вы входите в комнату, нет ничего более обидного и унизительного, чем внезапное молчание людей. Я вздрогнул от гнева, будто меня оскорбили так, как я того не заслуживал, просто за то, что вошел в комнату. Я тут же повернулся, чтобы уйти, но услышал, как Поэт зовет меня вдогонку:
— Куда ты? Проходи, выпей чаю.
— Не хотел вас беспокоить, — сказал я.
— Какое беспокойство, проходи, мы просто болтаем.
Я налил себе чашку чая и сел рядом с ними. Поэт привлекал к себе ироничной легкостью, которая уживалась в нем с бережной серьезностью, благодаря чему люди рядом с ним чувствовали себя защищенными.
— Так ты у нас литературовед…
Я не знал, откуда ему это известно, но все мы знали друг о друге всё.
— Верно, — сказал я. — А вы поэт…
— Нет, дорогой, какая уж тут поэзия… Кто-то так сказал, вот и стали меня звать Поэтом, я говорил, что не поэт, но никому до этого дела нет, ну я и перестал всех переубеждать. Я редактор журнала.
— Литературного журнала?
— Политического.
— Политического?
Это было неожиданно.
— Что, не веришь? — усмехнулся он.
— Конечно, верю, — сказал я, — просто удивился. Я думал, что ты — поэт.
— Считай меня поэтом и дальше, но не жди от меня стихов.
Он замолк и посерьезнел.
— Мы с друзьями обсуждали ситуацию, — сказал он.
— Какую?
— В стране. Цены взлетели, безработица бьет рекорды, а правосудия так и вовсе не осталось.
Я молча слушал.
— Ты вообще не интересуешься политикой? — спросил он.
— Нет.
— Но политика интересуется тобой, — рассмеялся он. — Сидишь ты в съемной комнатенке, без денег, тем временем они совершают облаву в здании и арестовывают людей. Как думаешь, почему это происходит?
— Не знаю, — сказал я.
На самом деле я не знал, что сказать.
Поэт обвел нас взглядом, одного за другим.
— Может быть, если бы ты знал, этого не случилось бы, — сказал он, — может быть, этого не случилось бы, если бы мы все знали.
— Ну а что мы можем сделать, — сказал я.
Он закурил.
— Мы можем начать думать о том, что мы можем сделать.
На этот раз рассмеялся я.
— Ну тогда дай подумать, — сказал я, — если это решение…
— С этого можно начать.
— А что потом?
— Может быть, в свободное время ты немного поможешь мне с редактированием журнала. На днях арестовали друга, который мне помогал.
 
Он замолк, словно боялся напугать меня.
— Человека даже за редактуру арестовывают?
— Арестовывают и за меньшее. Кажется, я напугал тебя…
Я действительно испугался, и мне стало стыдно за свою трусость.
— Нет, — сказал я, — я помогу тебе, когда будет время… А сам ты разве не боишься?
— Боюсь, что я, не человек, что ли? Но я привык бояться. Я даже начал получать от этого удовольствие.
Было непонятно, говорит он серьезно или издевается надо мной. Пока мы разговаривали, Вышибала и деревенский парень, которого, как я узнал, звали Кенан, не произнесли ни слова, но по какой-то неизвестной мне причине я чувствовал, что Поэт им доверяет.
Я допил свой чай. Когда я встал, он схватил меня за руку.
— Официанта, что живет внизу, — сказал он, — с тонкими усиками и зализанными волосами… знаешь?
— Да.
— Будь осторожен с ним.
— Почему?
— Сложный, ненадежный человек.
— Хорошо, — сказал я.
Я не совсем понял, что он имел в виду, говоря «сложный человек», но вспомнил слова Сылы: «Чтобы донести, не надо ничего, кроме желания донести». Все это казалось мне нереальным. Я жил среди этих событий, словно был приговорен выслушивать мучительную историю, которая не имела отношения к тому, что я чувствую.
Мадам Хаят танцевала в своем медовом платье, когда я в тот вечер вошел в зал. Она двигалась так гармонично, что ее тело сразу выделялось из толпы.
В перерыве я пошел в туалет за кулисами и на выходе увидел мадам Хаят и девушку, с которой часто сталкивался в зале. Они разговаривали. И разговор явно был напряженным.
Я взял чай в буфете и сел на один из пластиковых стульев. Женщина рядом вдруг обратилась ко мне:
— Почему ты всегда садишься сзади? Камера снимает больше первые ряды. Ты высокий, если будешь сидеть впереди, сможешь найти роль в сериале или что-нибудь вроде того.
Люди не устают меня поражать. Я не улавливал связи между высоким ростом и ролями в телесериалах.
— А вас когда-нибудь снимали в сериале? — спросил я.
— Однажды пригласили на сцену свадьбы, — гордо сказала она, — я играла гостью… Мы даже обменялись рукопожатием с исполнителем главной роли.
Я не знал, что на это ответить, поэтому сказал: «Очень мило». Когда прозвенел звонок, извещающий об окончании перерыва, я вернулся в зал. Мне хотелось, чтобы съемка закончилась как можно скорее и я остался наедине с мадам Хаят. Иногда при взгляде на нее передо мной появлялся образ Сылы — и безмолвно растворялся.
После того как съемка закончилась, мы вышли вместе.
— Давай поужинаем вон там, а потом пойдем домой, — сказала она.
Мы пошли в ресторан со статуэтками. Золушка, карлик, жираф, ангел — все они были на месте. Ждали нас. Я смотрел на мадам Хаят. Она сидела передо мной, сияя своими золотисто-рыжими волосами и насмешливой улыбкой, а я скучал по ней, влюбленный в морщинки в уголках ее глаз, которые становились отчетливее, когда она смеялась. Она была словно муза, всегда в приподнятом настроении. Я не мог понять, как ей все время удается быть такой счастливой, и иногда мне казалось, что она просто не осознает опасностей жизни и похожа на голую девушку, что плещется в озере, полном крокодилов. Я беспокоился о ней. Буквально несколько часов назад я осознал, что тоже не способен воспринять многие истины и испытываю своего рода эмоциональное невежество, но не могу создать счастья из своего неведения. И возможно, меня беспокоило ее счастье, а не мое невежество.
Когда нам принесли напитки, она подняла свой стакан, бодро сказала:
— Аbsit omen.
— Что это?
— Латынь… Пусть беды обходят нас стороной.
Она сказала это так, словно произносила заклинание, я не мог не рассмеяться. Она знала невообразимые вещи.
— Аbsit omen, — сказал я.
Я собирался спросить о женщине, с которой она разговаривала, но что-то меня остановило, и по непонятной причине я задал совсем другой вопрос: