Портрет Лукреции

— Говорят, вы много времени проводите с моими сестрами.
Лукреция замирает. Это вопрос или утверждение? Как лучше ответить?
— Я… Да, наверное.
— С Нунциатой?
— Да.
— Только с ней или с Элизабеттой тоже?
— С обеими. Элизабетта первой… — Лукреция умолкает, повинуясь предчувствию.
— Продолжайте.
— Первой… Элизабетта… захотела со мной общаться. Она очень радушно меня встретила, а потом… Нунциата… — Лукреция колеблется. Как все ему объяснить? Какое объяснение он, собственно, хочет услышать? А еще она боится по неосторожности сказать что-нибудь не то. — Нунциата… решила к нам присоединиться. И теперь…
— Теперь? — поторапливает муж.
— Они… Она… Они обе… великодушно… составили мне компанию…
— Вы всегда втроем?
— Иногда.
— А когда вдвоем?.. Вы одна с Нунциатой? Или с Элизабеттой?
Лукреция кивает.
— С вами еще кто-нибудь бывает?
— Нет, — поспешно отвечает она. — Да. Иногда присоединяются компаньонки Элизабетты. Или… или придворные. Например, тот поэт, который нравится Нунциате.
— А с кем вы проводите больше времени: с Нунциатой или с Элизабеттой? Или одинаково?
— Наверное… больше с…
— Элизабеттой? — подсказывает Альфонсо.
— Да, пожалуй.
— И чем вы занимаетесь?
— Мы… гуляем… по лоджии. Меня приглашают… на вечера в ее салоне.
— Несколько раз в неделю вы вместе уезжаете из castello, верно?
— Да.
— На лошадях?
— Да.
— Катаетесь?
— Да.
Альфонсо кивает, обдумывая ее ответ, cintura скользит из одной руки в другую. Потом он берет Лукрецию за руку и ведет ее в спальню.
— Уже поздно. Вы, наверное, устали.
— Ваша светлость, не могли бы вы немного приподнять подбородок? Выше. Чуточку выше. Отлично, отлично, вот так! Теперь повернитесь, пожалуйста, к окну, медленно, медленно… Да! Прошу, ваша светлость, замрите.
Художник стоит посреди Salone dei Giochi [56], залитого солнечными лучами. Лукреция видит его неподвижную фигуру лишь краем глаза: она повернута лицом к стене, ноги вместе, руки подняты, как перед прыжком в воду или акробатическим трюком.
— Да, — бормочет про себя художник, рисуя в воздухе круги, будто невидимой кистью. Мысленно он уже приступил к портрету. Потом, не оборачиваясь, он говорит кому-то за спиной: — Видите, ваше высочество? Мне кажется, эта поза лучше предыдущей: видна линия подбородка, изящность шеи, хотя, конечно, такой румянец не передашь никакой краской! Восхитительно, несравненно! А лоб!
Альфонсо, сегодня одетый в темные цвета, ходит по затененным углам зала. Он рассматривает наброски на длинном столе, наклоняется над каким-нибудь, потом — над другим, разглядывает весь ряд и начинает сначала. Прошлым вечером Альфонсо сказал Лукреции, что фрески в этой комнате выполнил Бастианино. Зазвенела на миг тишина, потом Лукреция восхищенно что-то пробормотала. На самом деле ей не нравились фрески художника: младенцы на дельфинах, русалки и тритоны на змеях, бесстрастные мужчины в сражении. Слишком они статичны, до отвращения много в них телесного. Альфонсо же посчитал Бастианино подходящим художником для ее портрета.
— Весьма удачное совпадение, — добавил тогда муж. — Сначала он расписывал стены, а теперь напишет вас.
Лукреция уже несколько часов провела в разных позах: сидя, стоя, с ногами вместе, одна ладонь на другой, руки порознь, наклонив голову вперед, потом набок; подняв руки вверх, опустив, согнув запястье, — а художник все делает набросок. Потом просит встать иначе и берется за новый.
Бастианино прибыл в castello ранним утром; несколько подмастерьев несли на спине его многочисленные принадлежности. Лукреция скользнула взглядом по помощникам художника: какие-то подростки, один мрачноватый юноша и Маурицио — он указывал младшим товарищам, куда класть материалы, ракушки, бумагу и холсты. На нем была та же синяя куртка, что и в delizia. Джакопо не появился. В груди Лукреции яркой вспышкой полыхнуло беспокойство. Он заболел, что-то случилось? Она вышла в проход, но никого не увидела и вопросительно взглянула на Маурицио. Должно быть, он следил за ней, потому что едва заметно кивнул: не бойтесь, с ним все хорошо, никакой беды не случилось.
 
Художник, Бастианино, подходит к ней, поднимает то ее руку, то складку платья, поправляет cintura на талии, распрямляет кружево воротника. Альфонсо следит за ними глазами, сжав руки за спиной. До чего нелепо! Альфонсо спокойно позволяет другому мужчине касаться ее платья, руки, украшений. Не будь Бастианино художником, муж, наверное, вынул бы из-за пояса кинжал и пронзил наглеца.
Время от времени Бастианино бормочет:
— Позвольте, ваша светлость…
И, не дожидаясь ответа, оттягивает вниз кружево на воротнике, проводит пальцем по щеке или по виску.
Альфонсо и не подозревает, что Бастианино, касаясь ее руки, подбородка или другой части тела, украдкой, исподтишка ее сжимает — едва заметно, легко. Когда он так сделал в первый раз, Лукреция метнула на художника изумленный взгляд, а тот озорно блеснул глазами в ответ. У него висячие усы, довольно длинные волосы, седые виски, румяные щеки и живые зеленые глаза. Лукреции прекрасно знакомы подобные мужчины: они способны заигрывать с девушкой, даже если она герцогиня, тридцатью годами его младше, к тому же супруга его покровителя, и за кокетничанье с ней можно лишиться жизни. Элеонора одаривала таких ледяным взглядом — о, Лукреция много раз это видела! — а потом сообщала Козимо, что «такому человеку доверять нельзя».
Лукреция не отвечает на его взгляд, не поднимает глаз. Сидит, не шелохнувшись, а художник, муж, подмастерья и придворные рассматривают ее, обсуждают и обдумывают, чего не хватает портрету — еще золота, украшений, глобуса, медальона, животного, книги? Что создаст лучший образ? Как представить дом Феррары в выгодном свете? Художник делает набросок, Маурицио дает советы, Альфонсо шагает из одного конца комнаты в другой. Нунциата, держа под мышкой спаниеля, становится рядом с братом и заглядывает на картину через плечо Бастианино. Потом высокомерно пожимает плечами, будто не одобряет увиденного, и что-то шепчет на ухо своему спутнику, придворному поэту Тассо. Тот улыбается и с ласковой укоризной качает головой. Под конец дня к ним присоединяется Леонелло и молча переводит взгляд от набросков к Лукреции и обратно.
Она изо всех сил держит позу, отрешается от происходящего, позволяет разуму блуждать. Переносится в другое место и забывается, как по ночам с Альфонсо, — оставляет вместо себя только тело, внешнюю оболочку, а сама уходит, улетает, ускользает. Она вспоминает, как звякает сбруя белой мулицы, когда она скачет по лесу; представляет, как София раскладывает на столе в детской тарелки и ложки (а еще, наверное, просит другую няньку помассировать ей ноги); думает о любимом инсектарии мамы, о причудливом пищеварении гусениц, о клейких шелковых нитях; наблюдает, как подвижная поверхность рва отбрасывает серебристое подобие себя самой на стены и потолок зала. Вдруг нечто за окном привлекает ее взгляд и возвращает в реальность.
На узкой зубчатой стене противоположной башни стоят два силуэта: черные бумажные куклы на фоне небесной сини. Женщина идет к мужчине, а он — к ней; они встречаются на полпути. Их тела сливаются, заслоняя солнечный луч.
Конечно, это Элизабетта и Контрари. Золовку Лукреция узнает по быстрым шагам и профилю, капитана — по широким плечам и шляпе с пером. На миг она оказывается среди них: это ее обдувает ветер на вершине башни, это она тайком выкрадывает запретные объятия; она Элизабетта, она Контрари; ее поглощает сила их любви.
Она смотрит на них всего мгновение и сразу отводит глаза.
Альфонсо глядит на нее в упор.
Лукреция силится улыбнуться, но сердце под корсажем гулко колотится. Неужели Альфонсо что-то почувствовал? По выражению ее лица, по взгляду? Разве это возможно?