Портрет Лукреции

— Ведь вскоре она ею станет, — с несвойственной ей улыбкой добавила Элеонора.
Старый герцог Феррары умер, и Альфонсо занял его место. Лукреция слышала, поэтому он и вернулся из Франции: взять бразды правления в свои руки, а вовсе не из-за свадьбы, что бы там ни говорила мама. В общем, уже сегодня она станет герцогиней, сразу после венчания. Когда рядом никого, Лукреция повторяет и повторяет это слово — «duchessa», «duchessa», — пока оно не превращается в набор звуков. Три слога сражаются друг с другом: властный «du», резкий «che», шелестящий «ssa». Подумать только, скоро ее имя навсегда будет связано с этим титулом!
Прошлой ночью в честь нового герцога в палаццо выступали актеры из театра масок, одетые в расшитый бархат. Дюжина индийцев и дюжина греков устраивали представления под божественную музыку. Танцевали флорентийские дамы, а на длинные столы в зале приемов один за другим подавали деликатесы. Понятно, почему сегодня слуги такие уставшие и нервные: им предстоит еще одна бессонная ночь. Отец устроил для горожан игру в calcio перед церковью Санта-Кроче, и пришли тысячи желающих, один мужчина из восточного квартала даже всерьез покалечился, когда защищал ворота своей команды. За храбрость и упорство подданного Козимо отправил его семье кошель золотых скудо.
Лукреция знала об этом только из пересудов слуг: и про театр масок, и про свечи, и про жаркое из свинины, и про calcio, и про скудо. Ей ужасно хотелось увидеть все собственными глазами, побывать и в залах, и даже на балконе, полюбоваться танцами и посмотреть на лица гостей. Она упрашивала и упрашивала мать с отцом, но тщетно. Потом топнула ногой и крикнула:
— Ну почему нельзя, почему?!
Родители только покачали головами, отвернулись и велели сидеть в своей комнате. Негоже юной невесте показываться на людях перед свадьбой.
Из зеркала на Лукрецию смотрят горящие глаза; щеки пылают, шесть рук трудятся над волосами: каждая служанка расчесывает и заплетает свою прядку, и Лукреция похожа на потустороннее существо — вот-вот взмахнет косами и улетит.
А свадебное платье ждет своего часа, ему невтерпеж облечь ее тело.
С кампанилы [31] раздается звон. Пять, шесть, семь ударов в колокол. Миг тишины — и за ним следуют другие, весь город отвечает эхом на собственный же зов. Стены комнаты еще дрожат от гула, а служанки заполошно носятся от двери к окну, от сундука к кровати, подгоняют друг друга. Та, что держит платье, отчитывает тех, кто делает прическу, — дескать, поторапливайтесь, из-за вас всем достанется. Служанка постарше, которая сворачивает косы в жгутики и закрепляет шпильками, велит той умолкнуть, а не то сама заткнет ей рот.
Лукрецию с самого рождения не стригли, в распущенном виде ее волосы достают до щиколоток, ниспадают на пол сверкающим медным водопадом. Она может в них закутаться, как в плащ. А еще под ними можно спрятать цветы, семена, даже маленьких животных, если собрать их покучнее. Когда ее волосы расчесывают, они оживают, распадаются на крупные завитки, а кончики потрескивают и топорщатся, как нити порванной паутины. Если прическу делают опытные служанки, вот как сейчас, то косы можно заколоть и уложить короной или венцом.
Косы Лукреции оборачивают вокруг головы, над ушами с сережками, над изгибом шеи, и закрепляют на макушке. Прикрывают лицо фатой, надевают золотую диадему, которую сам Вителли принес из крепко запертого хранилища.
Служанки препираются. Одна опускает похабную шутку про мужей, другая хихикает, а третья на них цыкает. Лукреции кажется, что диадема стискивает ей голову, так и давит на череп вместе с сотнями жестких железных шпилек в волосах. Она поджимает пальцы в домашних туфельках и вспоминает совет Софии на первую брачную ночь: пусть муж делает свое дело, а ты лежи и не брыкайся, дыши глубоко, и все скоро кончится. «Но ведь я не умею, — хотела возразить Лукреция, — уступать и поддаваться, не такой я человек».
 
Фату откидывают, и добрая служанка со шрамом просит Лукрецию встать.
Она оборачивается и… Платье лежит в руках служанок, как убаюканное дитя. Словно корабль, плывет на всех парусах к Лукреции, одетой в нижнее платье и фату. Ткань наряда идет рябью, подобно водной глади, а шелк играет мириадами оттенков синего, от чистой небесной лазури до цвета густых чернил. Посередине синей ткани проходит сверкающая дорожка золотой органзы.
Служанки проворно разворачивают платье, будто свернутую в трубочку карту, и на миг оно повисает в их руках — ни рельефов на этой карте не разглядеть, ни обозначений. Что же оно в себе таит?.. Потом служанки надевают на Лукрецию корсет. Одна девушка затягивает шнуровку, другая держит половинки вместе, а служанка со шрамом продевает руки в объемистые жесткие рукава и ловко их привязывает. Она явно немногим старше Лукреции, из-под капора выглядывают локоны примерно такого же оттенка, как у нее, только посветлее. У ворота ее платья и под мышками проступают пятна пота. Шрам в виде полумесяца изгибается от уголка рта до шеи и причудливым образом только оттеняет ее красоту.
Корсет затягивают все туже. Кровь приливает к щекам и шее, глаза щиплет от предательских слез. Девушка, занятая рукавами, теперь завязывает их под мышками, мельком глядит на Лукрецию и тут же отводит глаза. Неужто воображение разыгралось, или она вновь бросает на Лукрецию сочувственный, исполненный жалости взгляд? Неужто изувеченная, бедная служанка ей сочувствует?
Наконец, готово. Платье надето. Юбка достает до щиколоток, запястья прикрыты рукавами, лиф облегает стан — настоящая крепость из шелка. На ее вершине — высокая прическа и рубиновое колье, у подножия — ноги в атласных туфельках.
В отражении Лукреция видит девушку в море синих и золотых волн. Падший архангел.
Служанки мягко подталкивают ее вперед, дают букет лилий, и она делает шаг к двери.
Складки платья шуршат и ниспадают волнами, шепчут молитву на незнакомом языке; шелк скользит по грубой ткани нижней юбки, пластины корсета постукивают, манжеты натирают кожу запястий, жесткий воротник царапает и колет шею, каркас платья скрипит, как такелаж. Настоящая симфония, оркестр одежд; заткнуть бы уши, да нельзя. Надо добраться до двери, перешагнуть порог и войти в коридор, где ждут отцовские служащие и свита матери. Пора оставить позади свою комнату и палаццо: Лукреции не суждено больше спать дома.
Она проходит комнату за комнатой, арку за аркой, один мраморный портал за другим. Слуги отворяют ей двери, глядят с любопытством.
У бывшей комнаты Марии Лукреция отводит глаза, но все же успевает заметить приоткрытую дверцу. Показалось? Нет, в коридор просачивается лучик света. Лукреция стискивает букет. Неужели там кто-то живет? Неужели комнату Марии заняли?
О господи, конечно! Там герцог Феррары, кто же еще. Его больше некуда пристроить: в палаццо яблоку негде упасть, столько приехало гостей, слуг, придворных. Лишь эти покои подходят его титулу.
Комната Марии. Ее кровать, тяжелые красные портьеры, лакированный сундук, стол у высокого окна. Раньше там стояла ваза из кварца с резьбой по ободку. Весной Мария любила букеты анемонов, летом — бугенвиллии. Интересно, по-прежнему ли стоят в вазе нежные пурпурно-розовые бутоны, как при жизни сестры?
Будь Мария жива, это она шла бы от двери к лестнице в сопровождении служанок, окруженная придворными…
А вот и Вителли у подножия ступеней. Он замечает Лукрецию и кому-то кивает.
— Пришла! — говорит он невидимому помощнику.
Все хотели бы видеть на ее месте Марию. О, без сомнений! Марии предназначалось и платье, и букет лилий. А не младшей сестре, низенькой и куда менее симпатичной, да и по характеру не столь приятной и уступчивой.
Поднявшись по лестнице, Лукреция едва не поворачивает обратно. Толкнуть бы дверь — ну вдруг произошла ошибка? — и увидеть за столом Марию. Рядом стоит привычная ваза, сестра пишет письмо, солнечный свет падает на ее пышные волосы… Мария оборачивается, недовольная шумом, и сердится: «Ты что делаешь? Почему мое платье надела? Снимай немедленно!»