Да запылают костры! (СИ)

— Я чту законы, — стоял на своём Уршанаби, когда они прошли по извилистому коридору и оказались в просторном кабинете. — Господин комиссар…
— Курсант Никалет! — выглянув в коридор, позвал комиссар. — По поводу того дела.
— Если я могу… — собирался продолжить Уршанаби, но умолк, когда в комнату вошёл курсант. Молодой человек в бледно-голубой униформе, прижимая к груди толстую тетрадь с авторучкой, бегло осмотрел помещение; его светлые глаза словно подмечали какие-то важные детали. Для своего возраста он был даже слишком серьёзен и присобран.
— Добрый день, сударь, — сказал курсант на удивление живым и звонким голосом. — А вы сударь Уршанаби? Человек из Кашадфана, к которому у нас есть некоторые вопросы.
— Отвечу на что смогу, — отозвался Уршанаби Немешиас с дрогнувшей улыбкой. — Мне нечего скрывать…
Комиссар откашлялся в кулак и устроился за широким письменным столом. Почесал пальцем висок.
— Присядьте, сударь, — наконец предложил он. — Не могу не отметить, что вы неплохо знаете наш язык. Интересно, где научились…
Уршанаби не стал отказываться от предложения.
Последовавшая минута тишины позволила получше рассмотреть и комиссара, и его молодого подопечного. Комиссар выглядел не особо примечательно среди другие фларелонцев: аккуратно подстриженный, гладко выбритый и с ровным загаром. В то же время курсант притягивал взгляд как манерой держаться, так и платиновыми волосами и блеском в ясно-голубых глазах.
Комиссар взял со стола зажигалку и запалил сигарету.
— Прежде всего, — начал он, — нас интересует цель вашего визита во Фларелон. Что-то подсказывает мне, что не на отдых вы приехали.
— Нет, — ответил Уршанаби, решив, что нет смысла скрывать очевидное. — Я ищу место для лучшей жизни. Понимаете, господин комиссар, меня мучают некоторые болезни. Мне просто нужно место поспокойнее.
— Поспокойнее, — повторил курсант, — просматривая что-то в своей тетради. — Махатлан вам, так понимаю, не понравился.
— Мне бы тоже не понравился, — усмехнулся комиссар, а Уршанаби воспользовался моментом, чтобы вытереть о штаны вспотевшие ладони. — Странные люди, странная пища, странные культы… Уж точно не то место, где я бы хотел встретить старость.
— Да, сударь.
— А ещё дожди круглый год.
— Уж лучше наше солнце.
— Зефирос — красивый город, — встрял Уршанаби Немешиас, надеясь поддержать тему. — Действительно, очень здесь солнечно. Много парков, много птиц, которых я никогда не видел раньше, много ароматной выпечки. А эти башни, упирающиеся в самое небо! Кажется, мне к ним ещё предстоит привыкнуть.
— К косым взглядом тоже стоит привыкнуть, — отметил курсант. — Есть люди, которые не слишком жалуют чужаков.
— Вы очень напряжены, сударь, — протяжно сказал комиссар, пристально глядя на Уршанаби. — Если спросите меня, я бы сказал, что вы от кого-то скрываетесь.
Уршанаби не ответил. В глазах потемнело, дыхание сбилось и конечности перестали слушаться, отчего тело начало безвольно сползать с кресла. Неимоверные усилия потребовались, чтобы вернуть контроль над собой. И всё равно лёгкие словно покрылись инеем. В ушах звенело.
— Сударь, всё хорошо? — обеспокоенно спросил комиссар, вскакивая с места. — Я могу позвать доктора.
Его голосу словно приходилось прорываться через плотный пузырь. Даром, что зрение уже прояснилось, а дыхание выровнялось. Некоторое время понадобилось на то, чтобы рассеялся металлический звон, напоминающий о событиях, которые ещё не успели как следует зажить в памяти.
Уршанаби выставил ладонь вперёд.
— Не нужно, — сказал он, массируя горло кончиками пальцев и ища взглядом точку опоры в комнате — любой крупный и выделяющийся на фоне других предмет. — Это всё мой недуг. Оно проходит само, благодарю вас.
— Смотрите сами, — пожал плечами курсант и вернулся к своей тетради. — Хотя выглядите вы ужасно.
Комиссар многозначительно вскинул бровь. То ли он усомнился, что Уршанаби обойдётся без помощи, то ли его задела вопиющая для фларелонцев неучтивость курсанта. Сам Уршанаби, однако, ничуть не оскорбился. Наоборот, в душе промелькнуло чуть ощутимое чувство благодарности за правдивые слова. За месяцы проведённые в махатланской лечебнице он неоднократно имел возможность убедиться, как влияет на людей панический паралич. Так что, когда комиссар приказал своему подопечному принести воды, отказываться не стал. К тому же горло страшно пересохло…
 
Стакан с водой, любезно поданный курсантом, был опустошён за несколько глотков. Мысли пришли в порядок. Случайные опасения, что полицейские могут быть в сговоре с кем-то из Кашадфана, показались нелепыми.
— А позвольте поинтересоваться, — задумчиво произнёс комиссар после недолгой паузы, — сколько времени вы провели в Махатлане?
— Четыре месяца, — не задумываясь ответил Уршанаби. — Всё это время я был на лечении, с того самого дня, как покинул Кашадфан.
— Месяц брюмер, — словно в никуда бросил курсант, однако комиссара это насторожило:
— Не лучшее время для путешествий. В брюмер бури на границах особенно сильны. Это настоящее чудо, что вы пересекли рифт, оставшись невредимым.
Уршанаби сцепил руки в замок, прогоняя неприятные воспоминания о дне перехода. На миг он даже удивился, когда же успел стать таким нервным и боязливым, хотя всю жизнь помнил себя благородным и отважным человеком. Неужели близость к смерти так надломила его?
— Я так вижу, сударь, — продолжил комиссар, — что вам просто жизненно необходимо было оставить родной дом. Не поймите меня неправильно, но чтобы… не ошибиться в суждениях, я бы предпочёл узнать больше.
Повисла тягучая тишина, отозвавшаяся прохладой между лопаток. С коридора доносились неразборчивые звуки радио. Возможно, музыка.
— Есть один любопытный нюанс, — вкрадчиво заметил курсант. — Из ваших слов я сделал бы вывод, что вы покинул Кашадфан аккурат под окончание гражданской войны. Не хочу делать преждевременных предположений, но вопрос не даёт мне покоя. Кто вы, сударь Уршанаби, на самом деле?
— Это долгая история, — ответил Уршанаби, отводя взгляд в сторону. — Но правда в том, что на месте Кашадфана, который я знал, возникло нечто совершенно новое. И это нечто не пришлось мне по душе.
На этот раз молчание продлилось дольше. По радио однозначно транслировали чью-то песню.
— Что тут скажешь, — вздохнул он, почувствовал, что полицейские терпеливо ждут его следующих слов, — мало кто из нас всерьёз воспринял уличного проповедника, вещающего о любви к ближнему и свободе от оков… Мы слушали слова, а нужно было слушать между слов. Никто не был готов к революции, и когда она вдруг вспыхнула…
— Алулим. — Комиссар выбил пальцами дробь по столешнице. — Насколько я помню, первой пала столица?
— Именно так, — кивнул Уршанаби. — Отсекли стране голову.
***
Фардад Бабилим заперся ото всех в кабинете для приёмов и теперь считал шаги, неровной походкой прохаживаясь от одной стены к другой. Жена с дочерьми закрылись в личных покоях, слуги и клерки разбежались, гвардейцы выстроились во дворе резиденции, охраняя подступы. Ещё один день для бессмысленных смертей и кровопролития.
За годы власти президент располнел, а ввиду последних дней его лицо отекло и покраснело от алкоголя. Его каштановые волосы растрепались и лоснились от жира, а щёки заросли щетиной. В таком виде он был противен даже самому себе, пока оставался трезв, поэтому целыми днями потягивал вино из своих запасов, спасаясь от самоненависти и страха.
Президент надеялся переждать бунт в своём дворце. Но даже сквозь стены, как ему казалось, доносились шумы уличной бойни и крики разъярённой толпы.
Бабилим не считал себя идеальным человеком — он часто поступал нечестно и эгоистично, однако лозунги бунтовщиков повергали его в недоумение. Больше всего в жизни президент мечтал жить в согласии с народом, а народ сейчас явно желал его смерти. Разве это справедливо? Если кто и виноват в страданиях простых людей, так это Собрание и покойный первосвященник.