Остановка. Неслучившиеся истории
Гудки, непременное предупреждение, что разговор записывается, женский голос.
– Это снова из Захолмова…
– Да выйхала машина, господи, выйхала! Ждите!
– Выехала, сказали, – передал Свирин маме. – Значит, скоро.
Мама не могла успокоиться. Но рыдания были совсем тихие, слабые. Утирала глаза и губы платочком. Одним из тех, что обшивала кружевами.
– Да! – встрепенулась. – Ведь это… Там… под столом, – кивнула в сторону комнаты, – в железной коробке… документы. Принеси.
– Потом, мам, – поморщился Свирин: это было совсем уже – как прощание.
– Сейчас надо… Неси…
Откуда у них появилась эта коробка, он не помнил. Старых, с до революции, вещей больше не было. Только эта коробка из-под карамели. «Карамель. Высшiй сортъ»… Мама за ней ухаживала, когда краска на выдавленных на жести цветочках обшелушивалась, подновляла гуашью или чем-то подобным.
В коробке когда-то хранились открытки, письма, а теперь разные документы, квитанции за свет, земельный налог.
Свирин отодвинул тарелку с едой, поставил коробку перед мамой.
– От… открой… Достань.
Открыл, достал какие-то бумаги, вложенные в файл.
– Не то… Дальше… Вот. Это…
Вынул из шуршащего целлофана стопочку сложенных пополам листов. «Свидетельство о государственной регистрации права», «Договор купли-продажи земельного участка», «Межевой план»…
– Если с нами что… Наследство… оформи… Только, сынок… – Снова стали рваться рыдания. – Не продавай дом… Не продавай!.. Обещаешь?
– Конечно! – ответил Свирин торопливо, опережая тот миг, когда перед глазами возникнет картина безлюдной избы, заросшего сорной травой огорода, пустой собачьей будки… Несколько минут назад он заклинал кого-то, что-то: весной всё будет так, как было год назад, двадцать лет назад, тридцать… А теперь словно услышал, что заклинание не поможет.
Нет, всё будет нормально. Сейчас приедут, заберут, вылечат. Да. Да.
– И деньги еще… В верхнем ящике… В конверте…
– Хорошо, мам.
– Хлеб через день… привозят. Не пропусти. Чтоб в магазин… не ходить.
Свирин повторял:
– Хорошо. Хорошо.
– Что… еще?.. – Она сдвинула брови. – А… в теплице… там под брезентом… капуста мелкая… Собаке кроши… вари… ей тоже витамины… нужны.
Захотелось заскулить, расплакаться от этой ее заботы о витаминах собаке в такой момент, когда сама еле-еле, «чуть тепленькая», как говорила их соседка из дома напротив тетя Валя. Умерла в позапрошлом году.
– И ты тоже… питайся хорошо… Полный холодильник… А!.. А с работой как? – нашла мама новый повод для беспокойства. – Сможешь здесь… пока?
– Смогу, мам, смогу. Сколько надо, столько и буду.
– Спасибо, сынок…
– Я покурю? А ты, может, поешь. Разогреть?
Мама шевельнула рукой: не надо, не до еды.
Свирин приоткрыл дверь в сени, услышал за спиной:
– Шапку-то!..
Обычно хмыкал, говорил, что всё нормально. Но сейчас послушно снял с полки над вешалкой свою меховую кепку-жокейку. Вышел.
Закурить получилось не сразу – руки дрожали. Хотелось думать, что от холода. И изба не прогрелась, а здесь, в сенях, вообще колотун. Зима, почти зима.
На двор выходить не стал. Стряхивал пепел в большую стеклянную пепельницу. Отец ею пользовался, и сейчас в ней лежала пара старых, посеревших бычков. Наверняка последние несколько дней не выходил. Или курил у печки, или вообще… Фельдшерица ведь сказала, что они не первый день в таком состоянии. Не первый…
Вспомнилось, хотя вспоминать ничего не хотелось, – отец сидит под навесом и выпрямляет гвозди на чурочке. Года два назад. Или три. Участок забора тогда в огороде упал.
Бывая у родителей летом, Свирин и не замечал его, этот участок, – он успевал уже зарасти с обеих сторон крапивой выше человеческого роста. Не видел, ну и не проверял, как он там. А тут приехал в конце апреля. И правильно, что приехал, вовремя, – забор повалился. Нужно было срочно ставить новый. Тем более рядом бродили коровы – в стадо их еще не собирали, поэтому искали молодую травку на улицах, в проулках, могли и в огород зайти.
Столбики были, доски тоже кое-какие подобрал, а вот гвоздей не оказалось. Новых, прямых. Зато в дырявых кастрюлях хранились разные ржавые, гнутые. Пока Свирин вкапывал столбики, подбирал слеги, пилил по размеру доски, отец занимался гвоздями.
И в очередной раз проходя мимо, Свирин вспомнил отцовский рассказ о его первом воспоминании: «Не знаю, сколько мне было. Года четыре. Дом строили. И меня посадили гвозди прямить. Вот это первое, что осталось: сижу и постукиваю молотком, стараюсь по пальцам себе не попасть, а гвоздь выворачивается, не дается. И я чуть не плачу, ведь батя гвоздей ждет».
Спустя семь десятилетий отец так же сидел перед чурочкой – слабый, ссохшийся – и пытался справиться с выгнутым дугой гвоздем.
Свирин подошел и сжал ладонями худые костлявые плечи… Тогда ему было очень, до слез жалко отца, а теперь хотел, чтобы следующей весной он был таким же. А не как сейчас…
Замерз, но возвращаться в избу не спешил. Что там делать, как пережить эти десять, пятнадцать минут до приезда скорой… А если она не приедет? Если мама упадет со стула? Потеряет сознание? Как ему быть? Что в таких случаях делать?
Затушил окурок тщательно, буквально растер. Оранжевая бумажка фильтра порвалась, под ней оказался цилиндрик из волокна, напоминающего войлок… Захотелось посмотреть в интернете, из чего делаются сигаретные фильтры.
В последнее время Свирин часто задавался такими вроде бы детскими вопросами и искал ответы в «Википедии». Да, чем старше становился, тем любопытнее. И по маме он это замечал – всем так живо интересовалась, расспрашивала, разговоры по телефону становились бесконечными.
Весной наконец-то купили смартфон – до этого родители всё отмахивались, дескать, не разберутся, – и мама подолгу читала новости, статьи, смотрела разные ролики, каналы. Отец давно стал равнодушным, безучастным, а мама наоборот.
Сейчас Свирина и тянуло рассказать о чем-нибудь, расспросить маму – отвлечь от болезни, от ожидания, и в то же время чувствовал, что не надо, что может сделать только хуже. Последние силы уйдут у нее на слух, на ответы…
Снова сидели за столом друг перед другом. Отец лежал рядом. На серванте тикал, тикал вроде и тихо, но оглушая Свирина, будильник.
Мама кренилась. Выпрямлялась. Веки наползали на глаза, голова начинала опускаться…
– Может, приляжешь?
– Нет… Так…
На какое-то время – сложно было сказать, на какое, – собиралась, смотрела на Свирина, в окно, оглядывала кухню, задерживалась взглядом на отце, а потом снова кренилась, веки тяжелели, голова висла.
– Мама, попьешь?
Дотрагивалась до кружки и клала руку на клеенку.
– Помочь?
– Не… не надо.
Свирин зажигал экранчик смартфона, смотрел время, потом оглядывался, сверял с будильником, с часами на руке. Пять минут тянулись как час, десять, казалось, как день. В ушах звенело то ли от тишины, то ли от напряжения.
Но слух его, видимо, обострился до звериного – Чича еще не залаяла, только забеспокоилась, а он уже выходил в сени. Глянул в прогалину между баней и летней кухней на улицу. Да, по колдобинам, переваливаясь с колеса на колесо, полз желтый, с красными полосами микроавтобус… Свирин не сразу понял, что это скорая – «что здесь газовая аварийка делает?» Заметил крест на капоте – «реанимация».
Метнулся обратно, будто им всем нужно теперь торопиться, выходить навстречу с вещами.
– Едут!
– Ох… Господи… господи…
Мама как-то по привычке, что ли, хотела засуетиться, как делала всегда, когда подъезжали гости, и тут же стала падать, слабо цепляясь за стол. Свирин успел удержать.
– Сиди, пожалуйста. Пусть они сами… Пойду встречу.
Загнал собаку в будку, привалив вход осколком лопнувшей печной плиты. Распахнул калитку. Махнул водителю, явно ищущему нужный дом, – сюда!
Вид людей в защитных костюмах с капюшонами, в очках, респираторах, перчатках, сапогах-бахилах за эти почти два года пандемии стал обыденным. Их каждый день показывали по телевизору, и не в фантастических фильмах, а в новостях. Да и на улицах Екатеринбурга, в торговых центрах Свирин их довольно часто встречал. Здесь же, в глухой деревушке, на фоне соседских избушек, заборов, соснового бора такой наряд выглядел по-настоящему жутко.