Остановка. Неслучившиеся истории
Это в какие-то, может, давние времена крестьяне сами замешивали тесто, пекли хлеба. Говорят, у горожан такая мода появилась: покупают хлебопечку и делают хлеб сами. Правда, неизвестно, надолго ли их хватает. Тем более в городе магазины на каждом шагу.
В деревнях к его «Газели» выстраивалась очередь на каждой остановке. Брали обычно помногу, и сладкое тоже. Явно не пекут и не жарят сами. А когда до последних дворов не хватало товара, то потом, через два дня, его обидно ругали. Вернее, укоряли: «Оставили нас без еды… Нельзя ведь так… Вы о нас-то подумайте…»
В деревнях, особенно с сентября до мая, жили по большей части пожилые, поэтому укоры кололи особенно больно.
Виктор был местный, знаменский. Окончил школу, сходил в армию, сдал на права. Это его и кормило – взяли водителем в единственную на три деревни пекарню, и уже больше десяти лет он водил эту «Газель», развозил хлеб. Однообразно, иногда скучно, а бывает, и так хорошо на душе становится…
Вот катишь по той дороге, асфальтовой двухполоске, по которой накатал уже, наверно, больше, чем вокруг света, замечаешь знакомые елочки, кусты, видишь, что сосенки на заброшенных картофельных полях всё выше и выше, и как-то… Чувство, что это твое. Пусть ты ни разу не выходил на этот пригорок, не сидел на этом громадном стволе упавшей сосны, но, когда по два раза в день три раза в неделю видишь эти места и приметы, считаешь их своими.
Интересно, например, как трава территорию захватывает. Едешь в один год – три-четыре синеньких пятнышка. Ясно, цветочки какие-то. На другой год этих пятнышек десятка два. На третий – половина полянки. Одно вытесняет другое.
Весна, лето, осень, зима… Не то что в каждое время года, а каждый раз пейзаж – другой. Да, всё знакомо, и в то же время ново… Может, конечно, и не так уж ново – больше придумываешь, фантазируешь, чтоб не свихнуться от однообразия.
Виктор и дорожит своим местом – не так-то просто найти работу в селе, – и тяготится. Вроде бы семнадцать километров туда, семнадцать обратно, но это всё те же километры, что и месяц назад, и год, и десять лет. И люди в основном одни и те же. Сумки у них одни и те же, одежда одна и та же, да и покупают чаще всего одно и то же. У кого корова – булок по десять дешевого белого, у кого собаки – булок по пять. Для себя – нарезку белую и черную, сдобы, пироги с капустой, с луком-яйцами. Изредка, если внуки приезжают или есть дети маленькие, кексы, слоеные печенюшки.
Разговоры почти не заводились. Так, молчком. Вернее, говорят, что надо, а Виктор подает. Считает в уме или на липком, захватанном калькуляторе, называет сумму…
Последней остановкой хлебовозки была улица Заозерная в Захолмове. И эта остановка – самая проблемная, что ли. Виктор всегда морщится, когда подъезжает к ней.
Там живут две бабушки – баба Нина Тяпова и баба Женя Белякова. И из-за чего-то у них случилась вражда. Подходили всегда порознь. Если Тяпова первой успевает, Белякова останавливается в нескольких метрах и даже не смотрит в сторону хлебовозки; если Белякова – Тяпова делает то же самое. Виктора это и забавляло, и вызывало сочувствие: вот живут через два двора друг от друга всю жизнь – и всю жизнь или многие годы вот так.
И последнее время, словно действительно сговорившись при своей вражде, просили: «Останавливайся ближе к моим воротам. Тяжело ходить». Виктор выполнял просьбу то одной, то другой поочередно и получал выговор от той, от чьих ворот был на этот раз дальше.
– В следующий раз возле ваших буду.
– Да там каждый раз вставай… Тяжело совсем… ноги… сердце…
– У баб Жени, – или «у баб Нади», смотря с кем говорил, – тоже ноги и сердце.
Старухи в ответ на это морщились, поджимали фиолетовые губы.
Были они обе довольно высокие, до сих пор, несмотря на дряхлость, статные. Лица, если приглядеться, хранили следы привлекательности. Когда-то наверняка были красивые девушки, женщины. Виктора подмывало разузнать, что же все-таки произошло, у кого-то из соседей спросить. Правда, ни разу не представлялась возможность. Нет, может, и представлялась, но останавливала боязнь пересудов. Начнут шептаться: «Хлебовоз-то нашими бабушками интересуется. – А чего? – Да кто его знат, хе-хе».
И – сам Виктор порой удивлялся – вспоминались старухи, только когда сворачивал на Заозерную, и забывались, стоило выехать из деревни. Ну и, значит, не стоит интересоваться. Может, узнает такое, от чего душа занозится и будет болеть. Ладно, их жизни, не его…
Сегодня был обыкновенный рейс. Въезжая в деревни – сигналил, оповещая о своем прибытии, останавливался в положенных местах, открывал фургон, выдавал товар, принимал деньги, сдавал сдачу. Закрывал фургон, ехал дальше.
Погода хорошая – после жары нагнало облаков, солнце то и дело прячется за них, становится свежо. Скоро облака собьются в тучи, пойдут грозы, ливни. Надо бы – картошку пролить, бор. После них, может, и маслята выскочат. Пора – вторая половина июля…
Последний пункт.
Уже ждут. Непременный парнишка с клетчатым баулом; покупает всегда много – видимо, скотина есть или семья большая. Женщина – Лена зовут, – лет десять назад симпатичная была, а сейчас расплылась, лицо унылое. Были у нее за эти годы то ли мужья, то ли просто сожители, но теперь к хлебовозке подходит всё одна. Жалко ее.
А вот и баба Женя Белякова ковыляет. В руке болтается мешочек из-под сахара. Старые люди любят с такими ходить – легкие потому что и ручки есть.
Остановился на этот раз возле ворот бабы Нины – ее очередь. Заглушил мотор, выпрыгнул из кабины. Потянулся. Посмотрел на лежащий внизу пруд. Улица тянулась вдоль него, избы – по одной стороне. Замечательный, наверное, вид из окон…
Первой подошел парнишка.
– Здравствуйте.
– Привет, привет.
– Семь белого, две серого и три белых нарезки.
Виктор выдвигал лотки, снимал булки, клал в подставленный баул.
– Выпечка нужна?
– Не, не надо.
Наверно, с деньгами плохо. Обычно берут… Посчитал на калькуляторе, сказал:
– Двести тридцать четыре.
– Вот. – Парнишка протянул двухсотку, выудил с ладони три желтые монетки и две двушки. – Без сдачи.
– Спасибо.
– И вам тоже.
Следом – Лена. Баба Женя всё еще далековато…
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Две белого и белую нарезку.
Одна… Был бы мужик, взяла бы больше. А ей и ее собачонке, которая тут же, колеса обнюхивает, хватит до следующего привоза…
– Вы здесь больше не останавливайтесь, – неожиданно говорит Лена.
– Почему? – У Виктора получился хмык – дескать, «не надо мне указывать».
– Умерла баб Нина.
– Как?.. Ничего себе!
– Ну, вот так… Картошку окучивала, и вот… В скорую позвонила, переоделась в чистое. Когда приехали – уже всё… В морге сейчас, вроде в городе и хоронить будут. Дочь там.
– Соболезную.
– Угу. Сколько с меня?
– Пятьдесят девять…
Когда выдавал булки бабе Жене, ожидал, что и она скажет об умершей. Или хоть как-то покажет, что рада или расстроена. Или тоже попросит не останавливаться здесь, а теперь только у ее ворот. Нет теперь надобности.
Ничего баба Женя не сказала, ничего не изменилось в ней. Как обычно, осмотрела булки, ощупала, чистые ли, свежие. Сложила в мешочек из-под сахара, отдала деньги и поковыляла к своему дому… Может, догадалась, что Лена сообщит про смерть соседки, или сама ей сказать велела.
Виктор закурил. Закрыл фургон. Посмотрел на пруд. Но почему-то от вида воды стало тошно, и сигарета показалась горькой, дым втекал словно не в грудь, а в какую-то набитую паклей бочку.
Бросил окурок, затоптал шлепанцем. Сел, поехал.
Зеленела трава, цвели цветочки, куры что-то искали в земле, свиньи дремали в высыхающей луже, по небу плыли и плыли белые облака; комар летал по кабине и пытался сесть Виктору то на уши, то на нос, то на руки. А одной старушки из Захолмова больше на свете не было. И снова тормошили вопросы: как прожила она, кем работала до пенсии, из-за чего у нее вот так с бабой Женей… Может, из-за какой-нибудь ерунды они разругались когда-то, а может, там эти… шекспировские страсти.