Остановка. Неслучившиеся истории

Копали по-прежнему по двое, один отдыхал. И казалось, что это сама земля утягивает сосельников. Забирает в себя. И Евгенич это видел, и Павел, и Валерий. Отворачивались, кряхтели, щурясь, затягивались едким дымом.
Когда бросать песок с глубины стало совсем трудно, опустили ведро на веревке. Поднимали, ссыпали в кучу. Забирались и выбирались по лестнице.
Вот и голов не стало видно. Готово.
Теперь перекуривали вместе. Над вынутым песком вилась недобитая утренниками мошка.
– Как понесем-то втроем? – тихо, подрагивая голосом, спросил Павел. – Анатолич нам не помощник – еле ходит.
– Бабы с одного краю возьмутся. Где ноги. Ольга, сможет, думаю, Пристениха.
– Пристениха – кре-епкая…
– Донесем потихонечку. Далеко, конечно…
– Не думали, ясно, прежние люди, что вот такой у деревни будет конец – десяток хрычей с хрычовками.
– Ладно, не кипятись, Валер. Пожили, теперь надо умереть без яду. А то он и там жечь будет… Донесем, похороним Юрку, помянем…
– Ну, это-то да. А дальше? Нас кто?..
– Всё. Как бог даст. Смердеть уж, поди, не оставят.
– Будем надеяться.
– Будем.
Старики оббили лопаты о траву, взяли ведро, топорик, лестницу и пошли туда, где возле гроба сидели остальные жители деревни – пять старух, мать Юрия, тоже старуха, и немощный Анатолич.
  
Кот
 
За свою жизнь Анна Анатольевна давала клички стольким собакам, козам, а особенно кошкам с котами, что на этого сил придумывать уже не хватило. Назвала по цвету шерсти – Серым.
Однажды взял и появился, еще котенком – не разберешь, она это или он, – жалобно попросился в избу. Была та пора, какую называют предзимье – снега нет, кое-где зеленеют сорные травы, днем солнышко припекает, но стоит ему зайти или хотя бы прикрыться легким облачком, и воздух протыкают колючки холода, а земля за ночь схватывается, покрывается мерзлой коростой.
И вот в такой колючий вечер пришел он к Анне Анатольевне и попросился.
Она погнала было, а он не побежал, как другие коты и кошки, забредающие в чужую ограду, остался сидеть на краю крыльца. Смотрел на нее без страха и кошачьей наглости. Как-то так как равный смотрел, но попавший в тяжелое положение, и глазами просил: «Помоги».
Анна Анатольевна подумала, потом взяла его за шкирку, подержала. Котенок висел покорно, поджав лапы, продолжал смотреть на нее. И теперь глаза говорили: «Здоров я, здоров…» Анна Анатольевна поставила его на крыльцо и открыла дверь. Котенок вошел.
С тех пор жили вдвоем.
Изба была большая – шестистенок с двумя печами, двумя сенями – теплыми и холодными. Вокруг сорок соток земли. Баня, летняя кухня, стайки, завозня, дровяник, унавоженный огород с парником и теплицей. Большое богатство, которое давно стало никому не нужно. И Анне Анатольевне тоже. Даже высокое крыльцо раздражало – повзбирайся на него по двадцать раз на дню, без ног останешься.
Порастерялась родня, поумирали ровесники. Анна Анатольевна давно ждала смерти, но не звала ее. Тихо радовалась каждому новому дню, находила работу. Телевизор смотрела не равнодушно, а то ругаясь с теми, кого в нем показывали, то соглашалась, сочувствовала оказавшимся в беде, радовалась, когда ловили воров и бандитов.
Засыпать только было тяжко. И чувствовала, что устала, что сон даст сил, что скорее в нем проползет темная ночь, а там будет завтра, солнышко и дела, но уснуть быстро не получалось. Наваливались воспоминания, и всё нехорошие, горькие, от которых дремота проходила совсем. Пропадала, как вдруг пропадает густой туман, открывая грязь, доски с гвоздями, острые углы, прочее, чего не хочется видеть и нужно опасаться…
Нехорошего было позади много. В детстве, которое и почувствовать путем не пришлось – нужно было помогать взрослым по хозяйству, нянчиться с младшими братом и сестрой, еще и успевать уроки делать. Потом было училище в районе, которое Анна Анатольевна быстро бросила – не тянуло ее к будущей профессии маляра-штукатура. Вернулась сюда, устроилась на ферму дояркой.
Тогда как раз вводили машинное доение, доярки ходили в белых халатах, как врачи; коровники содержались в чистоте, скотники напоминали санитаров. В общем, хорошо она отработала эти почти четыре десятка лет. Успела выйти на пенсию до развала, разора. А теперь ферма давно пуста, от коровников остались только коробки. Длинные, серые, без крыш…
 
Семья была. Трое детей – два сына и дочь. Да они и сейчас есть, но сами уже почти старики. Время, когда приезжали каждое лето, сначала одни, потом с невестками и зятем, потом и с внуками, видать, кончилось навсегда. Изредка кто-нибудь навещает, но коротко, без желания. По обязанности. Внуки взрослые, им в деревне скучно, нечисто, комары кусают, туалет на дворе… Зовут к себе жить. Но, опять же, так, для проформы, что ли.
Покидать свой дом Анна Анатольевна не хотела. Вернее, никогда у нее не возникало серьезной мысли, что переедет, что навсегда или хотя бы надолго окажется не здесь. Два раза была в областном центре у младшего сына, и эти дни показались ей длинными и пустыми, и даже нянченье с внучкой не радовало. Как жить в квартире, она просто не представляла, жалела этих старух, или сидевших с утра до вечера на скамейке у подъезда, или вылизывавших клумбочки-палисаднички под стеной их семиэтажки.
«Вам бы в свои домишечки, в огородики, по пяток курочек каждой, – про себя советовала Анна Анатольевна. – А то ведь чахните, от безделья с ума сходите». Слово «безделье» произносила мысленно не с осуждением, а с сочувствием.
Сама она каждый день что-нибудь делала. Часто необязательное, иногда и вовсе вроде бы лишнее. Но знала: перестанет двигаться – и скрутит, опутает немощь. Держала куриц. То пять, то семь. На зерно тратила денег наверняка больше, чем если бы покупала яйца в магазине или у кого из соседок, но представить пустой оградку для куриц не могла. И каждый апрель на вопрос мужика с птицефермы из соседнего района:
– Несушки нужны?
Отвечала:
– Возьму, возьму.
Курицы были всегда изможденные, почти лысые, если какая и снесет яйцо, то невкусное, с бледным желтком. Но постепенно, на зерне, свежей травке, дождевых червях и улитках, которых Анна Анатольевна часами искала в огороде, курицы приходили в себя, оживали, начинали нестись через день да каждый день. В начале ноября, когда подступали морозы, просила кого-нибудь из соседей порубить их, ощипывала, потрошила, замораживала в баке в сенях и потом потихоньку ела до новой весны.
Но сил становилось меньше и меньше. Пришлось пригласить соцработника, опять же соседку, сорокалетнюю Надю, которая приходила два раза в неделю, носила воду, продукты, рвала слишком уж разросшийся неедняк, покупала, когда бывала в райо-не, лекарства и оплачивала квитанции за свет, клала деньги на телефон.
Правда, слишком загружать Надю Анна Анатольевна не хотела – многие дела были платные. У нее лежал на шкафу этот перечень «дополнительных услуг». Размораживание и мытье холодильника, например, – триста четырнадцать рублей, побелка, один квадратный метр, – тридцать три рубля, уборка снега тридцать минут – шестьдесят семь рублей, полив одной сотки огорода – сто тридцать четыре рубля, стирка в машинке – шестьдесят семь рублей за килограмм…
Деньги у Анны Анатольевны имелись – и пенсия, и дети присылали, хотя и не просила, – но стыдно было жить барыней, за которую стирают и моют. Или неловко. Или вовсе брезгливо, что ли. Как это, чужой человек стирает твое бельишко.
В общем, пока справлялась. И, бывало, целый день проводила на ногах, не чувствуя большой усталости, упадка сил, тоски. Но вот вечера… Те их часы, когда телевизор выключен, свет потушен, надо спать, а не спится. И лезут, лезут червями в голову тяжкие воспоминания.
Не сложилась у нее жизнь с Виктором, с мужем. Скандалов не было, криков на полдеревни; тихо все происходило, холодно, незаметно для детей. И это, наверно, хуже, чем со скандалами. Прокричаться, докричаться если, то, глядишь, и наладилось бы, а так… Лет через пять после замужества, уже сын и дочка родились, Анна Анатольевна узнала, что муж от нее ходит. Вернее, добрые люди нашептали. Намеками, усмешками – так, что какое-то время она не верила. Потом собралась с духом и в один из деньков, выходной был, проследила, куда пошел ее муж. Ей сказал, что знакомый – уж и имя его не помнит теперь – помочь попросил. А на самом деле – к этой.