Остановка. Неслучившиеся истории

– Слава, ну что ты тут всё стоишь? – Голос сзади.
Жена. И Друцкий поморщился, ожидая упреков, булькающих слез в горле, жалоб. Решил: сейчас прорвет. Тихая депрессия должна во что-то перерастать. Но Лариса сказала другое и по-другому, почти ласково:
– Я пьесу нашла. Прекрасная пьеса. Наш земляк, из Сибири, Роман Солнцев. «Ждем человека». Там двое – старше нас, но не сильно. Пойдем, я тебе почитаю.
Обняла за плечи, мягко повернула. Выражение лица не страдальческое. Морщины на лбу разгладились, губы в полуулыбке… Взяла Друцкого за руку, повела на кухню, оттуда в комнату. Говорила:
– Они в лесном домике, а вокруг пожар. Ждут помощи, вспоминают… Такие душевные диалоги. Удивительно. Я тебе сейчас почитаю. Может быть, в театр предложим, когда всё кончится. Или сами. Сейчас многие дома репетируют, сами. И потом записывают на компьютере, выставляют. Надо что-то делать, Слава, обязательно надо. Сейчас я тебе почитаю…
  
Темир-орлан
 
Полвека назад больница была новой и свежей. Галина Павловна помнила, как ее строили. Сначала снесли избушки из черных, будто обугленных бревен, – а они действительно были обуглены, обуглены солнцем, – потом вырыли котлован и заложили фундамент, затем стали слоями класть молодые, сочно-оранжевые кирпичи.
Кирпичи накрыли шифером, в темные прямоугольники в стенах вставили рамы, и на стеклах днем играли солнечные лучи, а вечером окна светились от электричества. Правда, светились по-разному – одни, поменьше размером, уютно-желто, другие, широкие и высокие, – холодно и бело.
В детстве Галина Павловна не понимала, почему свет разный, придумывала объяснения, сказочные и сложные, а когда подросла, узнала: за небольшими окнами находятся кабинеты врачей и палаты с больными, а за широкими и высокими – операционные. Там людей разрезают, достают сломавшиеся органы, что-то меняют и зашивают.
Ей открылось, что человек может жить без многого – без кишок, без части желудка, без легкого, почек, селезенки, желчного пузыря, без глаз, ног, рук, языка…
Ребенком она часто болела ангиной, и самым действенным способом не болеть ею в то время считали удаление миндалин. И Галине Павловне их удалили. Это аукнулось лет через тридцать – ее стала душить астма.
В теплое время года болезнь проявлялась редко, но наступал отопительный сезон – город состоял большей частью из деревянных домов с печками, – и Галина Павловна начинала задыхаться. На улицу почти не выходила, правда, это слабо спасало – угольный чад доставал и в квартире; один приступ следовал за другим, таблетки и ингаляторы не помогали, и ее клали в больницу.
Кирпичи из оранжевых стали бордовыми, как куски вяленого мяса, рамы окон давно посерели, да и стекла, хотя их, конечно, мыли, всегда теперь были мутными, не блестели и в самые ясные дни. Внутри стéны, дверные косяки, потолки исправно красили и белили, но почти без толку – больница выглядела старой, пыльной, ветхой, и сразу, как только человек оказывался в ней, вызывала тоску и мысли о скорой смерти. Казалось, не только стены, потолок, кровати, одеяла, тумбочки, но и сам воздух, запертый в коридорах и палатах, до предела пропитался духом тысяч побывавших здесь больных людей. Лечившихся и не вылечившихся.
Такой же, после десятого или двадцатого привоза сюда, лечащейся, но неизлечимой считала себя и Галина Павловна. Даже сочувствовала врачам, которые часто досадовали, что бьются, бьются, а ничего по-настоящему не помогает. Ни капельницы, ни кислород, ни один ингалятор, ни другой. Легкое улучшение, а через неделю-другую скорая вновь привозит ее, жадно и впустую хватающую ртом не пробивающийся в легкие воздух.
Подобных было в больнице немало. В основном – пожилые. Кто с астмой, кто с язвой, сердечники, сосудистые…
Постепенно появились у Галины Павловны подруги поневоле. Часто сидели на лавочке в маленьком холле между отделениями пульмонологии и гастроэнтерологии. Наблюдали больничную жизнь.
Заведующей гастроэнтерологии была Зоя Сергеевна Бородавкина, поразительно похожая на свою фамилию.
 
– Вот расскажи кому, и не поверят, – шептались обитатели больницы, – как нарочно…
Узкое, костистое лицо Зои Сергеевны было щедро осыпано, может, и не бородавками, но какими-то наростами, выпуклыми родинками, бугорками. Губы очень узкие, углы рта загнуты книзу. Фигура тоже была незавидная – плечи косые, талия и бедра одного размера, ноги узловатые. Голос часто становился хрипловатым и резким, даже добрые фразы стегали, как плетка. Хотя заметно было, что хочет она говорить плавно и нежно.
– И ведь нестарая.
– По нынешним временам еще и замуж выйти не грех.
– К ней сватался один, говорят.
– Да что ты!
– Но. В позапрошлый раз когда лежала – слышала. Хороший человек – хирург с поликлиники.
– И она чего?
– Она категорически так: «Меня полюбить нельзя!» И всё, весь разговор.
Полюбить Зою Сергеевну, наверное, было можно, если долго-долго за ней наблюдать, с ней общаться. По крайней мере, Галине Павловне ее резкий голос, глаза, горячие, темные, стали со временем придавать сил. Да, голос стегал, глаза обжигали, и хотелось сделать над собой усилие и победить болезнь. И она жалела, что в их отделении не было такого врача.
В гастроэнтерологическом, как и везде, имелись свои завсегдатаи и старожилы. Большей частью мужчины, сжегшие себе всякой отравой желудок, разрушившие печень. Но был там и совсем молодой паренек, почти еще мальчишка, Темир. Его привозили из далекого села во время очередного обострения, и Зоя Сергеевна, лучший гепатолог республики, его спасала.
– Бедняжечка, – тихо вздыхали женщины, провожая взглядом бледного, еле ковыляющего Темира, похожего на маленького старичка. – Вот что желтуха нелечёная делает.
Обязательно кто-нибудь поправлял:
– Не желтуха, а гепатит.
– Да какая разница? Одно это и то же.
Вяло, убивая время, спорили, одно или нет, а в итоге неизбежно сходились на жалости к Темиру.
По возрасту он должен был лечиться в детской больнице, но Зоя Сергеевна его с готовностью принимала, когда родители Темира сообщали, что ему очень плохо. «Это мой больной», – рубила она в ответ на претензии главврача, и тот смирялся.
Галина Павловна через подруг узнала – не специально, а во время долгих сидений на лавочке, – что Темир очень хороший наездник, победитель многих скачек. Ему даже присвоили нечто вроде титула – к имени добавили слово «орлан»: Темир-орлан. «Орел», «герой», по-нашему.
Но из-за скачек он так часто и попадал в больницу. Почти после каждого соревнования родители везли его к Зое Сергеевне Бородавкиной…
В тот год приступы астмы стали мучить Галину Павловну не зимой, когда город засыпáла угольная сажа, не весной, в период цветения, а в августе – месяце, до того для нее безопасном.
Она с детства очень любила август. Он был одним большим праздником. Огород, который требовал ежедневного труда и заботы в апреле, мае, июне, июле, наконец-то отплачивал обильными плодами. И огурцов, помидоров столько, что их можно просто срывать с плетей и веток и тут же есть. Арбузы, дыни, кабачки, тыквы лежат на земле и просятся на обеденный стол. В тепличке перцы, баклажаны. Морковка выпирает наружу. От аромата укропа и чеснока голова сытно кружится. Коробочки мака посерели; осторожно срываешь их с подсохшего стебля, отламываешь крышечку и сыплешь зернышки в рот. Хрустишь. Вкусно. А потом идешь к подсолнухам или кукурузе, выбираешь созревшее и до сумерек сидишь на лавочке, щелкаешь семечки или грызешь початок.
Наконец-то не надо полоть грядки – сорняки почти перевелись. Поливать уже не нужно так обильно – корни растений крепки и длинны, достают влагу из глуби. Можно передохнуть. Порадоваться жизни. Пусть скоро школа, училище, работа-работа-работа, но сейчас каникулы, отпуск и – довольство.
Галина Павловна с мужем и детьми давно жили в благоустроенной квартире, а домик и двенадцать соток земли на окраине города, оставшиеся от ее родителей, были дачей. Правда, дачей в советском понимании этого слова – там много работали и мало отдыхали. Отдыхали в основном как раз в августе. А Галина Павловна отдыхала вдобавок от своей болезни.