Плюс

И из влаги этого железо-теплого, охлажденного тенью объятья гигантского микронезийского моллюска, который незаметно кормился жаждой жадных до света водорослей, растущих внутри него, Имп Плюс выбрал открутиться. Но перед тем, как он смог так сделать, он увидел конечность себя не в пластиковом кожухе, которого касался, а в какой-то субстанции под грядками. Что это было?
Однако борт или конечность замедлилась до оранжево-красного, подобно мерцанию оптического перекрестья время от времени, и борт удалился со всего прозрачного кожуха так медленно, что Имп Плюс понял: это было то, чего он раньше так хотел.
Посмеяться над гигантским моллюском, которого кормил его собственный язык огорода? Однако тем самым соскользнуть по дождям расстояния не к морям Микронезии, содержащим сине-зеленую зону посадки, а к побережьям буревестников, каких он не мог достичь.
У него был другой ответ. Дрожь бурого над опытными грядками. Затененными в прохладу его флангом. Сама дрожь, да, проверяемая самой медлительностью его изъятия. Проверяемая, чтобы увидеть, была ли дрожь прохлады в этих конкретных грядках водорослей там, где он раньше думал.
Трубки между ним и водорослями сияли действием.
Это не должно останавливаться.
К растениям в одной трубке от него самого бежали две разновидности: первая — вращающиеся единицы, каждая — маленькая оболочка микроорбит, удерживаемых между двумя равно большими оболочками микроорбит; и вторая, веретена — веретена, ткущие по касательной узлы излучаемого солнца.
Солнце, как он сначала думал, дико сияло, потому что это было великое Солнце, пойманное в трубном пути, затем позже потому что это было его собственное солнце, излучающее силу на фоне своего растительного странствия; но сейчас Имп Плюс видел, что веретена были его собственным солнцем, бомбардирующем ясный тракт трубки к растениям, чтобы переплестись косами с потерянными узлами Солнечных излучений, и затем он обнаружил, что в гонке к растениям некоторые веретена-радиусы и впрямь рисовали другое Солнце в трубном пути, чтобы переплести косу, в то время как некоторые делали это, добравшись до растений, а некоторые другие из красных и янтарно-золотых веретен-радиусов его мириады не переплетались, а, достигая растительных грядок, обдавали водоросли мелкими брызгами, нарезая зеленое и свет из влажных растений на круги, которых он прежде не видел до настоящего момента и не хотел останавливаться, чтобы о них поразмышлять.
Разве чтобы увидеть, что красные и янтарно-золотые частоты этого его солнца можно было долгое время наблюдать через растущее рассеивание некогда центрального свечения некогда пламенной железы.
Ему было все равно.
Мысль пришла внезапно.
Настолько, что движения бредений возросли до неуклонной спирали, словно бы скорость изменила разновидность. Потом ему стало все равно.
Но спираль колебалась. Мысль об этом окрашивала свою причину, как радиус размахивающийся и замирающий, размахивающийся, замирающий, так что, видя себя целиком, он мог сказать, что он один, а значит, связи ему безразличны. Центр сказал бы: «Это словно морская звезда становится подковой радуги, бесперая птица становится железой, тело становится орбитой». Но Центр не узнал бы, что уже случилось.
Въедливый Голос приводил доводы против видеоисследователя внутри капсулы.
Имп Плюсу было все равно. Им раньше нужна была форма жизни, чтоб ее поддерживать, чтоб можно было позволить ее потерять. Мозг, становящийся информацией.
Он и безмолвное Солнце свернулись, чтобы обмануть их, в этом ли дело? Ему было все равно, но он не мог успокоиться. То, что он видел здесь, раньше причиняло ему боль.
Стоило ему.
Он дал своему взору размножиться. Потому янтарно-чешуйчатый буротвестень в своем полуостровном прыжке запнулся, или казалось, что запнулся посреди прыжка, и уронил длинные поля синей ткани, что вернулись к более вялым и производительным ложноширям, как нейроны к ранним себе, в то время как морфогены, заскочившие на, но как раз от осей бредений, коснулись прыжков буротвестня и гатей ложношири, чтобы нарисовать их среди бредений.
 
И бредения в плотности своих спиралей вверх и вниз, однако также и под полным досяганием мультивзора, власти которого уступил Имп Плюс, собрали излучение движения в постоянство, как его собственная орбита: или, за пределами его орбиты, возможность, о которой он желал не думать.
О которой желал не думать.
Был, кем был. Для Центра, для Проекта «Путешествовать по свету налегке», для Хорошего Голоса.
Желал, он желал ранее. Так, чтобы им не пришлось о нем думать. Что вело к возможности, о которой он желал не думать.
О которой желал не думать.
Но думать или нет, он должен был видеть, что сейчас происходит. Почему он должен был видеть, почему уделять внимание? Слова застопорились в противофазе, и его субстанция могла бы стать морфогенами, свободными от осевой плазмы бредений, поскольку он почти видел себя — само по себе изменяющая мысль — целиком разделенным на все возможные части, делитель и делимое.
Но лишь почти — или в этом ли дело? — поскольку то, что происходило сейчас, выглядело как сила «почти».
Поскольку ультраточки повсюду стояли друг с другом, вихрясь, но не встречаясь. Поля точек. Имп Плюс знал поле. Поля склонялись вместе, как поверхности возможностей, но ультраточки не соприкасались, они держались поодаль одна от другой, хоть и близко. Имп Плюс пытался узнать, точками чего они были. Он сказал себе, что они у него в уме. Но когда он еще раз ограничил источник своего зрения гребнем оптической мембраны на позвоночнике буротвестня, мембраны, которую он еще раз установил рядом с окном, и поля были еще тоньше и больше походили на простыню, чем прежде с мультивзором, но теперь было видно, как они пересекают друг друга, он знал, что видел эти поля задолго до приостановленных ультрамикронов млечного дыма великой мысли, и считал эти поля тенями света.
И тени, сейчас подумал он об этом, из тех частиц его собственного солнца, какие не переплетались с великим Солнцем.
И так они все еще, возможно, были.
Но видя из широкой длины своего остановленного луча мембраны буротвестня, он видел многие из этих полей, поступающие из одного поверхностного источника, высоко над которым висела плавающая изгнанная щепка-электрод; и эти поля ультраточек струились вперед оттуда в форме конуса, и он был волютой, потому что закручивался спиралью в бесконечно незавершенную воронку — пока не отломились и не сплющились, а за ними другие. Но сейчас Имп Плюс увидел некогда спрятанный провод, что бежал из кожуха насоса и растительных трубок на мозге — или том, что раньше было мозгом — через кору головного мозга к этому месту-источнику воронкообразных полей. И в этом месте, на том, что прежде было корой головного мозга, та щепка в воздухе наверху некогда застряла.
Эти поля заряда, стало быть, поступали из открытого провода, шедшего из трубок питания на мозговом ободе, кожухом ведущим к мозгу. И заряд провода поступал из плотно заизолированных кабелей, уходящих в подкожух через краткое пространство из пульта на капсульной переборке напротив окна. И теперь он знал пульт. Прежде он слышал эхо в гигантской оболочке места, где Хороший Голос показывал, где именно грани кожи ИМП узко-панельных приемников Солнечных элементов-клеток питали в капсуле внутри пульта. Шина, назвал ее голос, уже сказав: «Давай, осмотрись хорошенько, это все твое, загляни внутрь». И гигантская комната — сооружение, назвал ее голос, — отдаваясь эхом на мели вокруг капсулы ИМП, зажала ячеистые волны оболочки клапана на Имп Плюса, но возможно также и на Хороший Голос, так что Имп Плюс пожелал быть наедине со своим желанием.
Что привело не куда, а как: или так он раньше думал, не зная, что будет думать о своем росте и быть отдельно от Центра в случаях более любопытных, чем он сам бы предвидел. Потому постой: тот давящий гель великой мысли, что он мог подумать о своем росте, остановил не просто двойные струи в растительных трубках, но и насос в форме диска внутри подкожуха, и насос не начал вновь, пока приветственный заряд не пробежал сквозь загустевающий гель и не выдул ультрамикроны, или чем там еще они были, чтобы зависнуть, растворяясь и рассеявшись, в сетях пружинящей работы.