Плюс

И то, и другое.
И в каком-то сложении, о котором он знал только то, что оно было его сложением.
Да, он раньше хотел сдвинуться к окну. Идущая часть, листовидный отросток или конечность, которую он начал видеть в своем тонком растущем свете очертания и его смещающейся субстанции, было свежим началом. Так и другие. В одиночку или когда соединялись, чтобы стать бортами чаши, выдохнутыми из пола, который было тем, что однажды было мозгом.
Но если некоторые из тех островков, каких теперь уже было больше двух, что (им самим) высосаны из ядра мозга, утекли прочь в то, что он когда-то считал новым телом или телами, и если щупальца и выстрелы нервных прутиков и снежных клеев, и другое вещество, и то, что было центрами, сместились от мозга к телам, пламенная железа наверняка осталась.
И рядом с ней блоки клеток, в которых были закупоренные волокна — размеченные цветом, думал он, хотя видел лишь оливковый; и под этими двумя блоками все те лучистые участки, что он оставил в одиночестве в двойном расстоянии красного и фиолетового, остался один, как пламенная железа или мерцание, пока так пристально смотрел на блок связей закупоренных волокон возле оптических трактов, которых ему не хватало, или он только желал этого, соленая сладость такой простой связи, что он пытался отвернуться от нее, чтобы увидеть, знает ли Слабое Эхо для нее нужные слова, поскольку каждый блок закупоренных волокон был слоистой глубиной того, что в других местах он замечал в чаше до того мембранно-тонкой, что сейчас он ее ощущал плоской картой. Но у него не было права, поскольку каждая из двух чаш, закупоренных поточечно к двум слоистым глубинам, не могла быть его собственной и должна была быть ее, женщины на пляже, и каждая разглаженная карта была изогнутой чашей тонкостью, которую часть его не могла назвать сетчаткой.
И обгоняя себя, он понял, что уже потребовал от Слабого Эха дать ему то слово, но обнаружил лишь само слово, сетчатка, не Слабое Эхо, а никакого другого слова для блока закупоренных волокон, размеченных цветом он больше слышал, чем видел — и вновь слышал слова Что происходит с мозговой трехмерной картой сетчатки, когда нет больше ретины, куда посылать? И он чувствовал, как сидящие в нем рука и нога сложились так, что он мог сосредоточиться на вопросе сетчатки, сосредоточиться, пока не стало две сетчатки, вторая снаружи его и невидимая, и идея — приготовленная память, в этом ли дело? Так дело и было.
Но вопрос тогда предшествовал воспоминанию. Вопрос поступил с Земли, но не сейчас.
Кто его тогда задал?
Он смотрел из окна, к которому уже добралось тело его конечности. Поскольку в своих костях он чувствовал, что все, что он видел здесь в себе, было лишь тем, что он раньше был готов видеть.
Он воспользовался маленьким всосанным защипом на кончике своего тела для присасывания кончика к стеклу и выгнул тело конечности туда, где переборка изгибалась в подволок. Делая это, он видел, что совершил движение, которое почувствовал, и почувствовал то, что раньше хотел чувствовать: вваливающийся рост, тот самый обваливающийся рост. Поэтому, когда он выглянул в окно, нацелив свою млечную мембрану, распространилась мысль, и он дал себе ощущение поворачивания, поскольку думал, будто хочет найти ту мысль во всех ее полных местах пребывания. Но вместо этого обнаружил, что хотел додышаться до сна, заснуть, — и обнаружил, что не равен мысли, которая случалась во всей его субстанции.
Потому из окна он видел, что внутри. Поскольку ему предстояло столкнуться с глазами. Глазами до зрения. Глазами не зрения, а красного и фиолетового: выстреливавшие в двойные глубины, излучающие подтелами с закупоренными волокнами, но с каждым выстреливающим мигом, распространяя (думал он) быстрые оттенки сквозь всю кору головного мозга. Глазами, с которыми он должен столкнуться, поскольку они были не ее, а его. Однако не его, а их брешью у него. О чем он все это время знал. Но не следуя за оптическими волокнами, где они отходили от неиспользовавшихся трактов, потому что не было глаз для того, чтобы на них наводиться.
 
Оглядываясь теперь из окна, Имп Плюс нашел больше Солнца. Оно плавало, как и в другие дни, и в другие недели, и в другие месяцы, плавало в себе, но больше не сквозь те же самые мозг и тело.
Сколько дней, Имп Плюс не знал, но знал, что один день был свет, другой — свет и темнота.
Он бы не спрашивал Центр, как долго продолжался проект. Центр не знал, как глюкоза держалась на максимуме. Центр не мог видеть излучающиеся красный и фиолетовый ниже пробок волокон.
Центр забирал.
Имп Плюс видел, как субстанция в мозге и в отдаленных телах пожала плечами, и Имп Плюс уже припомнил, как говорили о плечах, но не рассказал, когда он раньше припоминал плечи, до или после большого пожатия субстанции. Вглядываясь пристально, он не мог видеть большого пожатия, а цикл дыхания завис недвижно, и в тот миг равенств между мозгом и телом, которые он уже не мог называть мозг и тело, Имп Плюс, обгоняя себя, знал, что Центр заберет излучения, назначит границы новообретенных оптических мембран, спишет привязанные к конечностям островки как утрату.
Островки конечностей, но как долго среди смещений субстанции истинные островки могут оставаться конечно-утраченными. Лимбическими, если сокращенно. Но Имп Плюс не придумал лимбический; это поступило к нему; и не от Центра.
Но сквозь части такие пустые, что он пытался глянуть на себя сверху так, что тем самым теперь припомнил. От головы до пальцев ног, вниз по изгибам своего прежнего тела, по его изгибам, что пытались подступить к нему, но должны были сохранять дистанцию. Однако сейчас в воспоминаниях не было сути, и то, что здесь было от него, он видел из множества равных точек или скольжений мембраны, которые расширялись, когда он их использовал так, чтобы его прежнее тело вернулось к нему, но в форме увеличивающегося расстояния, для которого было слово дискомфорт, которое выступило к нему, но не от Центра. Слово поступило от голоса некогда его, теперь лишь пульсаций на частоте, что тянулись все дальше и дальше обратно к Земле, поскольку то был Центр, где было его тело, за исключением того куска, который он должен назвать мозгом, но был кусок тела, взорванный вверх по трубке, и оси, и расстоянию расстояния, где изгибы его груди к нему не вернутся, и волосы на его груди тоже, как пальцы, пальцы на Солнце, если б он только мог остановиться, но он не мог. Расстояние, где изгибы груди были так же свободны от него, как от медицинских швов, а изгибы живота такие плоские, что он практически не мог видеть его хорошей формы, хотя та не была хорошей, как Хороший Голос, и была даже плохой, потому что больной, хоть даже тогда разделявшейся на незнакомое. Расстояния, разделяющиеся по слабым сдвоенным желобкам живота, которые были не теми освещенными животами мозга, сейчас растянутыми, как конечности, стремящиеся стать источником. Животы, загнутые внутрь вдоль рядом внезапно намного больших волос, которые также были не пальцами, но затем стали пальцами с кроваво красным, которое его любило, чьими-то еще пальцами: и вверху у последнего вращающегося конца той взорванной оси, что стала затем закрепленной, как ось расстояния, он узнал голос; и голос был его, постоянно передавал информацию обратно, как навечно застрявший астронавт, к Центру, которому некое будущее ощущение, тогда слабо присутствующее, сказало, что это больше теперь не его Центр: но там среди умножающихся расстояний запуска, запуск, то был его голос, докладывавший Центру дискомфорт, — голос, сейчас услышанный Имп Плюсом спустя световые года, сигналил внутри него дискомфорт, поэтому в ответ на приготовленное Слабым Эхом слово дискомфорт (поскольку это было Слабое Эхо), он сказал: боль, грустно, одиноко, расстояние.
И Слабое Эхо вздохом, сделать который не мог бы пожелать при запуске, где раньше не было никакого разделения между прекрасно обученным Слабым Эхом, отвечающим на имя Имп Плюс, и тем, что здесь стало новым Имп Плюсом, наблюдало, что световые годы неверны, поскольку расстояние было синхронной Земной орбитой в 22 300 миль от Центра.