Плюс

Кроме одного — как Центр, спрашивая, что значит ГЛЮКОЗА ПРЕКРАСНО, запрашивал другие данные, поскольку глюкоза была слишком высокой: Имп Плюс знал одно — они не дали бы ему его видение множества размеров, если бы даже оно у них было на отдачу.
Вниз сквозь огромную толщу импульсов Имп Плюс оглянулся на пропасть, которую мостом соединили перекладины, и теперь обнаружил в ней движение, которое не было его, и на миг пропасть его разделила на страх, что не был ни сломанным, разделенным операционным столом, превращавшимся в стул, ни отламыванием его тела от того, что будет оставлено, а отделением его самого от себя. Он думал, что обрадовался бы присутствию Слабого Эха. Он слышал, как Центр говорит про сон, и не мог приложить ума, так как не знал, что такое ум.
Но даже еще до того, как его подтянуло, почти как рукой Солнца, в то, что сейчас Слабое Эхо называло, на разных переменных расстояниях, «Премоторной корой», Имп Плюс знал о разбрызгивании многих центров, не одного.
Эта расщелина была еще узкой, но Имп Плюс ощущал на себе перепончатую выпуклость, дотянувшись до края капсульной темноты. В стороне у переборки он разглядел склон полушария, где оно ранее парило подвешенным. Бледный свет коснулся окна. Первое окно, вообще встроенное в ИМП. Но никакой прицельной сетки на окно не нанесли, потому что не предполагалось, что кто-нибудь будет—приземляться, сказали слова — нет — определять положение. Но окно думало само по себе; он это помнил; но не мог понять, думает ли оно о нем.
Сквозь окно проходил свет. Имп Плюс не знал, был ли этот свет звездами или (и слово поступило по старой оси расстояния) Луной.
Он не мог сейчас нигде разглядеть щепки или вспомнить то, что женщина сделала со шприцем. Но поворот, какой он раньше ощутил в освещенной сердцевине мозга, он видел сейчас: изгиб, замеченный еще раньше там на одной спицевой или достигнутой, вырос вокруг и так далеко, что теперь почти касался прилегающей конечности. Или он передвинулся, а не вырос в действительности?
Но, словно подтверждая, что Имп Плюс наблюдает, изгиб передвинулся. И Слабое Эхо в непосредственной близости сказало Центру: Ладно.
Поскольку Центр приказал Имп Плюсу спать.
7.
Но Имп Плюс не спал. Он позволил Слабому Эху спать за него, в этом дело? К тому же Имп Плюс не знал спать. Слово для этого из Центра чувствовалось как линии по середине между сторон. Но он не знал спать. Он видел крупное и малое. Новым тут было то, что он знал, что это уже делает множество оборотов дня и ночи, поэтому ему хотелось слов, чтобы посчитать эти повороты, и он думал притянуть эти слова к себе вдоль оси расстояния.
Но куда?
Он был у узкой расщелины. То была расщелина мозга. Внизу в глубине расщелины, когда он наблюдал как слабые грани, выстроившиеся в линию, отклонились в сторону и отступили, чтобы вновь стать кластером.
Но теперь кластер с сиянием пыльцы и ярким блеском сети.
Которых не видели, когда этот кластер качающих, овальных и других мелких движений превратился в линию, как раз когда Имп Плюс, стало быть, позволил вытянуть себя к узкой расщелине в том, что Слабое Эхо называло префронтальной корой.
Где же увидеть Слабое Эхо?
Имп Плюс посмотрел, и кластеры граней склонились вновь к расщелине, куда его притянуло. Другие кластеры повсюду тоже притянулись, разъединяясь до коротких линий в его сторону. Они потянулись к нему, и он мог быть Солнцем, невидимым за углом, и они вдыхали, чтобы вытащить из ночи мозга тот свет, что остался.
Но затем эти линии оттока отбросили свои длины назад и стали кластерами. Имп Плюс мог предпочесть увидеть линии из разных точек, и точек двигающихся и не двигающихся. Он предпочел. Но не знал, были ли те линии, сейчас отступивший в кластеры, такой же длины, насколько продолжались.
Все это происходило без его участия. Хотя были они им. Поступило касание. Сообщение, словно игла медсестры. Точка силы растеклась по нему, становясь экраном. Экран и плоскость тогда развернулись у расщелины, вот только Имп Плюс и не видел, как. Поскольку мимо теней прядей, вялых или натягивающихся в уголках его глаз, он мог выглядывать наружу сквозь расщелину, как и прежде, смотреть на переборки капсулы и мерцание своего роста. Но где бы ни была плоскость или поле, через которое однажды сила растеклась, она заставила его — или заставила его хотеть — водить глазами из стороны в сторону и обратно.
 
Что заставляло его хотеть иметь глаза, чтоб с этим справляться. Или хотеть думать, что они у него есть. Поскольку он знал, что их не было.
Не глаза, как те, что он утратил, похожие на глаза другого цвета той женщины, чей запах он чувствовал на калифорнийском берегу.
Или видел, любил и хотел. Хоть и не чуял, или не знал, что чует, пока здесь сейчас натянутый или вялый сквозь сахара, скользящие из камеры в вену.
Не камеры и вены глаз. Хотя и сахара. Молочные. Молочные сахара.
Он уже куда-то почти попал.
И вдвойне. Поскольку он принес обратно и мгновенно вернулся на миг к ней, ту заднюю часть мозга, сквозь которую прошла кормовая ножка каверномера воли: часть, которой спящее поблизости Слабое Эхо могло дать имя, и где тонкие складки мышц — мышцы вот как это называется — должны ожидать и хотеть пока пройдут размашистые движения или двигательные нервы, ищущие себя. Не кольца клеток, мышцами смыкающие концы радужной оболочки глаза через брешь зрачка калифорнийской женщины в его памяти, или в той, что, как он думал, была его. Наоборот, других мышц, которых он не мог найти, но мог хотеть, лишь не мог дождаться.
Ему почти удалось увидеть мысль. Которая тем временем, подобно постоянной карте его, за ним же наблюдала, как ему думалось, а не он за ней.
Затем касание миновало, и он увидел, что оно не похоже на иглу медсестры, от которой он перестал ее видеть. Он оглядывался, ища Слабое Эхо. Но обнаружил все ночные города мозга, словно его здесь не было. И он выглянул мимо короткого, серо-яркого блеска на губе расщелины, которая, как он думал, была мембраной, начинающейся перепончатой выпуклостью, на какой он сосредоточился, хоть и ощущал также повсюду. На неведомом расстоянии висел твердый изгиб сумеречной, синекрапчатой жемчужины. Он знал, что однажды видел на Земле, но видел настолько мельком, что не смог разглядеть сквозь переборку — а окно не было в эту сторону. За губой расщелины были крылья, шеи, спицы, органы, выходы или входы: которые могли и не быть ими вовсе, хотя в одном он был уверен — они ушли из мозга.
Но они сделали мозг тем, что ему нечем в себе было видеть: сделали мозг отличным от того, из чего они вышли. Карта того, как вернуться, изменилась.
Капсула потемнела. Центр, возможно, изменил позицию. Над грядками хлореллы и внутри них ощущение света постоянно отступало и было там. Внешний свет, который не был Солнцем, но может оказаться далекой млечностью звезд и, возможно, называвший себя Луной, сам по себе мог сдвинуться.
Удаленные части были там, но они были им больше, чем он мог их видеть. Однако он видел то, что видел. Изгиб свернулся внутрь еще сильнее. Поскольку в тонком свете себя изгибу хотелось присоединиться к близлежащей конечности или двигаться дальше и развернуться к мозгу.
Огоньки удаленных мембран были под мембранами. Каждый свет — слой длины, и дальше удерживающий Солнце, которого здесь теперь не было.
Расщелина, к которой, по ощущению Имп Плюса, его притянуло, сократилась, как только свернулась отдаленная конечность. Но оба остановились. У Имп Плюса была медлительность в отдаленных конечностях. Или он ощущал немногое из того, что там происходило. Он был наедине с собой. Он думал, что это внутри. Слабое Эхо было близко и внутри, не где-то среди отдаленных плазм. Слабое Эхо спало. При свете. Спало, освещаемое перчаткой усиков, оставленной рукой ушедшего Солнца. Спали ли крылья? Какой свет тревожил их мембраны? Свет, который они излучали сами. Без глаз Слабое Эхо не тревожил свет. Здесь внутри мозга — или того, что было мозгом, из которого что бы ни выросло, свет, накопленный от Солнечного дня, был больше чем светом.