Плюс

Одна стеклянная грань сдвинулась в сотне метров от машины. То были чьи-то темные очки. Имп Плюс не хотел, чтобы женщина знала. (Он хотел ее такой, какой она была.) Ее фигура сложилась, и она склонилась в его тень. Выпрямившись, она села. Ее грудь прижалась к стволу его голени. Рот ее придвинулся. (Время шло.) Солнечный свет поступал сквозь его едва подернутые сединой волосы; он ничего не делал, просто неподвижно стоял, — но не тщетно, поскольку в ее медленном подъеме по оси расстояния он тоже был в движении.
Он сказал: «Сегодня утром» — но ему захотелось тишины между ним и ей, поэтому он остановил свои слова: хотя они уже запустили его мысль: тем утром она висела между улыбкой Хорошего Голоса и улыбкой Въедливого Голоса. Имп Плюс тогда думал между: вот в чем дело: думал между этими двумя: потому думать было как с завязанными глазами, думать как пустота, которой не так уж много и существовало, пустота внимания: в эти последние выходные он хотел отдохнуть, но замаскировал свое желание (вот в чем дело) как стремление узнать: узнать все, что они в бледно-зеленых комнатах могли рассказать: о дне и ночи, об уровне глюкозы, концентрационной цепи, электродных исследователях («Но смотри, наверху столько зависит от тебя», — просиял Хороший Голос), перегрузке во время запуска, гирокольцах в инерционной системе управления: «А, инерция», — сказала Хорошая широкая усмешка (зная много из того, что было неизвестно Имп Плюсу); но Въедливый Голос сказал: «Инерция — всего лишь самосохранение». (Его улыбка была кратка.) Впервые за долгое время Имп Плюс этим утром не чувствовал себя больным. Он хотел сбежать из зеленых комнат и от всех глаз, полнившихся изумлением. Хотя позже на пляже ему было наплевать, видят ли глаза в темных очках.
Если суета была инерцией, инерция могла быть суетой.
Если инерция была самосохранением, самосохранение могло быть суетой.
«Суета», — сказала она в его рот.
Но не имело значения, видят ли его темные очки, не имело и значения, видит ли и он их.
Приближающаяся щепка Имп Плюса замедлилась и зависла. Она не продолжала движение, как свет, который опускался.
Но остановившись, щепка образовала длину тени на млечной мембране под ней. Теперь Имп Плюс видел действительную или большую длину щепки не от места тени, над которым практически вертикальная щепка, как тень, была немного длиннее точки; нет, Имп Плюс видел действительную или большую длину с другого места, будто уголки глаза, откуда он часто видел, как пряди упругости, ослабляющиеся и затягивающиеся, смотрят на него в ответ.
Что бы он сделал?
Это был вопрос, но правильный ли?
Одно, что мог сделать, он выяснил, сделав это.
Это было слышать передачи Центра как тишину. Хотя когда и как — уверенности не было.
Центр спросил, что значило Сегодня утром, но вместо ответа Имп Плюс глазел на новую щепку.
Он видел большую длину щепки с лучом мозга позади. Однако затем он сразу же увидел еще большую длину с высоты нового угла, так что фоном его зрительного поля служила дуга капсульной переборки и прохладный тенистый конец одной из спиц, на котором сейчас и там, и здесь не показывалась малиновая вена. Но этого было недостаточно. Желание, что когда-то было частью его самого, а теперь действовало само по себе для него, принесло еще один взгляд, маленький и совсем без уклона, и меньше, чем был на самом деле, так как взгляд разрезала спица, чья длина была неясной из-за угла зрения, который, казалось, исходил из дальней и нижней стороны мозга. Однако сейчас это сочетание из четырех взглядов соединилось в один, с болью вываливания, которая теперь была не такой острой, хотя и более болезненной, нежели то другое расстояние-боль, что, возможно, и не ранило. И с болью пришло мерцание. Это была пульсация и новая яркость дымки, и поэтому менее ясная, однако нового размера, который был не больше и не меньше. То была целая щепка, всесторонняя, то в млечной дымке, то кристально ясная, но целая, как память, которую он не вполне мог определить. Он знал память, но видел, что это не одно и то же, что и помнить.
 
Но новая целая щепка не была сейчас ни одним из четырех со-взглядов.
А была их суммой. Их результатом. Их домом. Их фигурой. Тут боль, хуже, чем обвал-обрушение, насадила его на цилиндр, которого он не видел. Цилиндр и боль были осью, тонкой, как лезвие, какое, будучи местоположением, одновременно являлось и кривой стенки цилиндра. Боль такая сильная. Боль как расщепление скорости света, где светом был он, а она была безмолвной — какой? — и настолько сильной, что казалась последней: но не была. И когда она с дрожью вернулась по оси расстояния, он запомнил оттенок того, что помнил в бесконечной точке той боли: то был свет, называемый когерентным, совместный, разделенный, переделанный, в темной комнате не так далеко от газетного ларька, как были Калифорния, а потом Мексика. И он, каким он тогда был, был за главного. Не Хороший Голос, который планировал. И не Въедливый Голос, который рисовал мелом. Не смуглая женщина с золотым кольцом, принесшая длинную щепку к его руке, когда он страдал от боли. Боль пришла так быстро после дня на пляже с буревестниками, что он не мог понять, как его тело, чья болезнь была началом Операции ПС, могло так быстро измениться.
Но что он мог поделать?
Слышать слова из Центра: СЕГОДНЯ УТРОМ ЧТО, ИМП ПЛЮС. ВЫ СКАЗАЛИ СЕГОДНЯ УТРОМ. СЕГОДНЯ УТРОМ ЧТО? ОТВЕТЬТЕ ИМП ПЛЮС.
У него (кто был тобой) снова был растягивающий обвал ожога повсюду и мысль, которая не была зеленой, поступила к нему, что со спиц-конечностей его твердое зрение в мозг обнаружило больше, чем можно обнаружить отсюда в мозгу наружу. Здесь он смотрел со случайных наклонов и углов. Крепость настолько живучая, что не знаешь, где появится возможность выглянуть из нее в следующий раз. Отверделости спиц бесцельного взора имели замечательные цвета насыщенности. Он подумал, что они от него удаляются. Хребты мембраны, хребты утолщающиеся. Он чувствовал, что видит шевеление в одном, а затем во втором. Будто что-то внутри. Пихнуло другое. Но дальше — больше. Или он подумал, что видит это, и решил, что может быть там в них яснее, чем мог бы иметь их, глядя наружу из мозга и его настраивающих изменений.
Центр задал новый вопрос: Неужели он столько не помнит?
Волна ощущалась как воротник, проходящий сквозь него, и от нее его осталось меньше. И голос, бывший Слабым Эхом, сказал: «Замечательно, замечательно. Повторите».
Но волна была мыслью. Мыслью, что у него отнимут все. Ощущение отнимут у его плоти, как уже отняли плоть у ощущения. Рука отнята у его руки, мексиканская песня отнята у его уха. Язычок соска цвета лососины извлечен из развилки его ног.
Центр спрашивал, все ли ладно с Имп Плюсом.
Центр добавил: ЧЕСТНО ГОВОРЯ ИМП ПЛЮС МЫ НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧАЕМ ИЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ УЧАСТКОВ. ВЫ ИНТЕГРИРУЕТЕ СЕНСОРНЫЙ ВХОД?
Посреди конечности поднялась бледно-зеленая зыбь. Он не очень понял, пытается ли Слабое Эхо говорить.
Но зыбь — не совсем движение. Скорее градиент. Костлявый градиент, наложившийся на что-то, но еще и бывший этим чем-то.
И соответствовал повсюду на удаленной спице посредством другой такой же живой градиентной формы, но в этот раз темнейше-красной. Которая растягивалась, словно собравшийся открыться рот.
Млечная мембрана была чрезвычайно скользкая и толстая между этими двумя участками.
Темно-синее и бледно-бурое были на смежной спице или крыле. (Или он всего лишь помнил?) И на ней лежала длинная точка или краткая перекладина, тени, отбрасываемой сквозь пустое пространство капсулы, теперь еще больше наклоненной щепкой, которую выпустил Имп Плюс.
Перекладина. Он не знал перекладина. Но с отбрасываемой ею тенью это была идея. Однако не такая, как зеленое, водоросль.
Хотя как зеленое — идея кого-то другого. Но перекладина или нет, Имп Плюс когда-то ощущал ту тень через свое видение: и сейчас он знал, что уже знал, что мембраны — то, чем он видел. Хоть и не глазами.