ЛВ 3 (СИ)

— Случилось что? — спросила встревожено.
Ничего не сказал друг верный, лишь подошел, ступая тяжело, гневно, да протянул мне клюку яра Гиблого. И дрогнула рука моя, сердце сжалось, а лешему сказала я:
— Сам расскажи, сделай дело доброе.
— Самому не рассказать, Веся, — произнес леший.
Помолчала я, то на клюку, то на друга верного глядя, а опосля смирилась со своей участью, руку протянула, да на клюке разместила… И пожалела о том в тот же миг!
Затянула, закружила в водовороте лет прошедших клюка-матушка, да и обрушила на меня видение страшное.
Как стоит на краю леса аспид, а в руке его клюка. Эта самая! Только не истлевшая, не прогнившая, цельная клюка еще, и клюку эту аспид бережно на траву быстро чернеющую опускает.
— Аспид! — произнес лешенька, на рев срываясь, — аспид, Веся!
Я только голос его и слышала, а сама на то, событие давнее во все глаза глядела — как чернеют кусты-деревья, как прахом черная трава осыпается, как смотрит с ненавистью на лес аспид, настоящий аспид, и глаза у него синие, такие синие, как небо летнее перед грозой, да только…
— Аспид, лешенька, аспид, — согласилась я. — А теперича ко мне ближе подойди.
Видеть его не видела, только слышала как на колено опустился, затрещала кора дубовая, и держа одной рукой клюку, вторую протянула, леший сам ладонь мою на щеке своей разместил, да сам со мной в видение и провалился. И смотрели оба мы на то, как чернеет земля, порчею страшною на лес распространяясь, как над рассыпающейся прахом травой туман темный клубится, как искажает-ломает деревья проклятие страшное, как покрывается земля трещинами…
— Аспид же! — прорычал лешенька.
— Аспид, — согласилась я, — да только к росту его приглядись, лешенька, и возраст определить постарайся. И… говорит он что-то. А что?
Я клюку сжала крепче, пытаясь уловить звук черно-угольных губ, пытаясь расслышать его сквозь безмолвие зелени леса, превращавшейся в пепел, сквозь затихнувший ветер, сквозь треск высыхающей земли. И расслышала. Едва-едва, но расслышала. Как с трудом, с превеликим трудом, произнес хрупкий, скорее подросток, нежели мужчина, еще тонкокостный аспид. А произнес он: «Покойся с миром, прабабушка».
И распахнула глаза я удивленно, на меня с не меньшим удивлением леший посмотрел, и оба мы на клюку.
— Это наш упырь! — прошипел лешенька. Да тут же исправился: — Аспид в смысле.
— Не уверена, — ответила медленно.
— От чего-ж не уверена? — не говорил леший — рычал разгневанно.
В глаза его взглянула, руку обратно на щеку вернула, да и передала свое воспоминание, то что мне Ярина поведала, в ночь когда Агнехрана-мага спасать пришлось. И увидел лешенька как сгубили-уничтожили ведунью старую, что в знак Ходоков вступила по незнанию, да как сожгла себя она, лес спасти пытаясь, да как скверна от нее черными чернилами расплылась, лес отравляя.
Подумал леший, на стул возле меня сел, сгорбился. И высказал растеряно:
— Да, дела. А что дальше было, того Ярина не видела?
— Не видела, — подтвердила я. — Она с напастью справиться пыталась, от того и не помнит. Но что точно могу сказать — было что-то дальше. А что точно, я не ведаю. Да только ведунья Гиблого яра погибла в центре леса своего, а клюка ее оказалась на самой опушке.
— Как оказалась, то уж мы с тобой знаем, — сказал леший.
Узнали, да, с этим не поспоришь.
— А аспид наш, это я точно тебе сказать могу. Сама посуди — глаза у него синие, но не в этом суть, а в ином — порядки он наши знает, по лесу Заповедному ходит-перемещается как у себя дома, а самое главное — он от тебя, ведунья лесная, ребеночка хочет, а значит точно ведает — такие как ты таких как он родить могут-то.
И с этим не поспоришь, так если подумать. Да только:
— Иные они, это я тебе как ведьма сказать могу. Эмоционально разные. Тот что на опушке леса клюку положил, в том боль была, да…
Да и замолчала я.
От того замолчала, что вспомнила разговор свой с аспидом.
« Главный алхимический закон — чтобы что-то получить, следует отдать равноценное. Что отдал ты?»
 
«Жену. То единственное, чего было не жалко».
И опустилась рука моя, а в сердце закралась мысль страшная — прав леший. Прав. Эмоционально то аспиды для меня, ведьмы, разные, но коли тому что подростком на краю опушки стоял выпало бы сына потерять и жену самолично убить, эмоционально поменялся бы он, изменился, и тогда…
— Может, ты и прав, — прошептала я.
Кивнул лешенька, да только безрадостно — нечему было радоваться.
— Как узнал-то? — спросила по поводу воспоминания этого.
Пожал леший плечами могучими, да и ответил:
— Леся аспида не нашла, Ярина аспида не нашла, я одну клюку взял, опосля за вторую взялся, вот вторая и… показала.
Посидели молча. Да и что сказать-то? Ведунью Гиблого яра было жаль. Клюку ее жаль. Правнука вот тоже жалко очень, а что тут сделаешь?
— С Агнехраном говорила? — спросил леший, кивнув на блюдце перевернутое.
— С ним, — указала на бумагу с записями, — заклинание спросила, да совета.
— Дал, совет-то? — враждебно лешенька поинтересовался.
— Дал. Много чего дал, многое объяснил, о многом задуматься заставил. Аспида бы мне.
И тут как по заказу — распахнулась дверь многострадальная, да так что чуть с петель не рухнула, и рухнула бы, да только подхватил ее Аедан, поглядел на порчу моего имущества сконфуженно, и мне сказал:
— Сейчас исправлю.
И засияли два круга алхимических там, где петли были, железо ржавенькое расплавили, да тут же и заковали, и стали петлицы новехонькими, словно только бы от кузнеца забрала. Одного только аспид не учел — когда кует кузнец, он же не прямо на дереве-то железо расплавляет.
— Кхе-кхе, — закашлялась я, рукой дым разгоняя.
— Исссправил, — прошипел леший, пламя гася, да дерево обугленное наращивая.
А я на это дело посмотрела, вздохнула, охранябушку добрым словом поминая, и перевернула блюдце серебряное — да только не было там уже никого, одна пустая, холодная, меня растерянную отразившая серебряная поверхность. И грустно так стало.
— Твое платье, — сказал аспид, — и туфельки.
И сложил все аккуратно на кровать мою.
— Благодарствую, — ответила рассеянно.
За окном гремел пир веселый, пели песни заунывные и заувойные волкодлаки, подпевали им бадзуллы, что-то вставляли со смехом вампиры — веселилась и пировала нечисть почтенная, им, в отличие от меня, сегодня не воевать.
— Ты на пир иди, господин Аедан, — посоветовала, заклинание читая про себя, — об одном лишь прошу — в вине меру знай сегодня, коли лешенька да Водя не справятся, твоя помощь понадобится мне.
И выпрямился аспид, хотя навроде и так ровно стоял, на меня поглядел глазами змеиными, да и спросил:
— А что ты делать собралась, хозяйка лесная?
Но ответила ему не я, леший ответил:
— А ты, аспид уважаемый, что на опушке яра Гиблого будучи парубком безусым делал-то?
Медленно аспид голову повернул, странно так на лешиньку поглядел, весьма странно, словно убить его прямо сейчас готов и всколыхнулась в нем эта злоба страшная, я аж побледнела, да только… как всколыхнулась, так и схлынула, и ответил Аедан сквозь зубы:
— Не я.
Леший на меня посмотрел. Я на него, ему и сказала:
— Не он, говорила же тебе.
Но друг верный на своем стоял:
— Говорила, да опосля подумала, и к выводу пришла, что прав я.
— Да, была мысль такая, — согласилась я, — только господин Аедан сейчас в такую ярость пришел, что одно могу тебе сказать — был бы там он, да еще парубком нервнонеустойчивым, он бы не боль свою отпустил, а весь яр сжег к чертям гулящим.
Тут и аспид и леший так на меня посмотрели, что даже неудобно как-то стало.
 
— В ярость пришел? — переспросил лешенька.
— Боль отпустил? — в свою очередь вопросил аспид.
Объясняй им все теперь. Вздохнула я, поднялась величественно, да и высказала:
— Лешенька, месяц высоко, пора нам. Аспидушка, я тебя уважаю, силу твою признаю, авторитет тоже, но коли еще раз на лешего моего взглядом таким поглядишь, вышвырну из моего леса заповедного не задумываясь. Понял меня?