Двадцатая рапсодия Листа
– При чем здесь служба или не служба? – Владимир чуть повысил голос. – Я к вашей выслуге, может быть, даже с уважением отношусь, но и без пятнадцати лет легко понять, что ногти он сломал, пытаясь что-то достать со дна! Потому и в воду полез, хотя время для купания уж никак не подходящее было! Я так разумею, утонуть он мог только перед самым ледоставом. Когда Ушня нынешней осенью стала?
– В середине ноября, – ответил Никифоров озадаченно. – Что же… Как же…
– Велите обследовать прорубь, – тоном, не допускающим возражений, заявил Владимир. – что-то там должно быть. Что-то очень важное для него. – Он кивнул на утопленника. – За пустяком в ледяную воду не прыгают. Правда, Николай Афанасьевич? – Кажется, впервые за все время он взглянул на меня, и в его чуть раскосых глазах я увидел чертика то ли озорства, то ли азарта.
Никифоров посмотрел на прорубь, черневшую в трех саженях от берега, на меня. По лицу его было видно, что в уряднике борются несколько желаний. С одной стороны, он хотел поставить на место зарвавшегося юнца, к тому же – исключенного из университета за участие в студенческих беспорядках и противуправной сходке и сосланного сюда, в материнскую усадьбу, под негласный надзор полиции. То есть под его, урядника, надзор. С другой стороны, будучи человеком здравомыслящим, Никифоров понимал, что слова Владимира достаточно убедительны. К тому же при большом количестве свидетелей – а берег был сплошь усеян народом: весть о страшной находке уже распространилась далеко – он, очевидно, боялся, как бы кто не повел на него кляузу за нерадивость. Дескать, вот, говорили ему – проверь прорубь, а он не проверил.
Последнее соображение пересилило. Никифоров повернулся к сотскому Кузьме Желдееву, терпеливо ждавшему на облучке.
– Кузьма, а раздобудь-ка нам пару хороших багров, ты здесь со многими знаком, знаешь, у кого что в хозяйстве есть. Да поживее, смотри!
Кузьма послушно отправился за баграми. Никифоров ждал. Заложив руки за спину, он прохаживался по берегу, старательно избегая взгляда молодого человека. Кузьма обернулся быстро, минут за десять, и полицейский облегченно вздохнул.
– Что же, проверим, – буркнул он. – Только вас, господа, я попрошу не приближаться – не ровен час, в воду упадете.
С этими словами он кивнул Кузьме, забрал у того один багор и зашагал к проруби. Кузьма помедлил немного и последовал за ним, держа второй багор наперевес.
Некоторое время они пытались что-то нащупать на дне. Вдруг урядник замер и что-то негромко бросил своему помощнику – я не смог разобрать слов. Кузьма перешел на другую сторону проруби и встал напротив Никифорова. Оба налегли на багры. По тому напряжению, которое ощущалось во всей фигуре Егора Тимофеевича, я понял, что они что-то нашли.
Не разгибаясь и не выпуская багра из рук, урядник повернулся вполоборота и крикнул:
– Эй, помогите кто-нибудь!
Мы с Владимиром поспешили к нему, других охотников не нашлось. Впрочем, нет, чуть помедлив, за нами двинулся мельник.
– Только близко к краю не подходите, – повторил Никифоров, упираясь багром во что-то невидимое. – Лед рубили неаккуратно, может обломиться. Мы сейчас с Кузьмой подденем, а вы в случае чего поддержите. Вторые рукавицы наденьте, у Кузьмы в санях лежат. Вода-то ледяная!
Владимир сбегал за рукавицами для меня и для себя.
– Ну, – сказал урядник Кузьме, – взяли! Р-раз!
Они подцепили находку и одновременно навалились на багры. Прошло несколько секунд. Из воды показалось что-то темное. Разглядев находку, я невольно вскрикнул. Подавленный мой возглас эхом отозвался на берегу: о-ох-х!
Не могу сказать, что именно ожидал я увидеть. Но уж во всяком случае не то, что вытянули и уложили на лед рядом с полыньей Кузьма Желдеев и урядник.
– Господи… – то ли вскрикнул, то ли всхлипнул над моим ухом Артемий Васильевич. – Еще один утопленник… Спаси нас пресвятая Богородица… – Он сделал странный жест – не то утерся, не то перекрестился. – Простите великодушно, Николай Афанасьевич, оставлю я вас. Душа моя такого зрелища не выносит… – Он взглянул на Владимира и сказал с уважительной интонацией, понизив голос: – А знакомец ваш молодой весьма сообразителен. Скорый ум у молодого человека, скорый, ничего не скажешь. И глаз зоркий. Что-то я его не припомню. Кто таков? Здешний ли?
– Сын хозяйки, Владимир Ильич, – ответил я, стараясь смотреть в сторону.
– Это какой же хозяйки? – спросил подошедший Феофанов. – Госпожи Ульяновой? Марии Александровны?
– Ее самой, – ответил я. – Марии Александровны. А вас, Петр Николаевич, какими судьбами в эти края занесло? Далековато вы от Починка полюете.
– Э-эх, Николай Афанасьевич, как по следу зверя идешь, версты не считаешь! – Феофанов хохотнул и тут же посерьезнел.
Так же, как и Петраков, Петр Николаевич Феофанов управлял имением генерал-лейтенанта Залесского, только другим, в Починке. Феофанов казался много старше Петракова, хотя на самом деле был его ровесником, когда-то они даже вместе служили в Казанской казенной палате, там и познакомились. Я, признаться, Петра Николаевича недолюбливал, хотя следовало отдать ему должное: был он человеком смелым и решительным. Помнится, два года назад объявился тут в окрестностях медведь-шатун. Однажды напал на кокушкинских баб, изрядно их напугав. И не просто напугал – одна, бедняжка, от страха преставилась. Сердце не выдержало. Так Феофанов, недолго думая, в одиночку на медведя пошел.
Возможно, некоторое мое неприятие Петра Николаевича объяснялось всего-навсего его колючей внешностью: был он высок и худ, лицо костистое, под густющими, смыкающимися над переносицей бровями – серые, стального оттенка глаза. Словом, неприступный человек, хотя сердце его, я подозревал, было доброе, а душа отзывчивая. А может, дело было вовсе не в габитусе, а именно во внешних чертах характера: при всей потаенной благонадежности Феофанов в речах своих отличался язвительностью и даже напускной желчностью, что не замедлил тут же и проявить.
– А не тот ли это Владимир, – спросил он меня, – брат которого – государственный преступник Александр Ульянов?
– Тот самый. – Я отвернулся. Разговор был мне неприятен – я искренне жалел госпожу Ульянову и ее близких. Да и покойный Александр казался мне юношей рассудительным и добрым. Не походил он на преступника в моем представлении.
Но Петр Николаевич не отставал.
– А не тот ли это сын, которого за беспорядки из университета исключили?
Тут на выручку мне неожиданно пришел Петраков.
– Что это вы заладили, сударь мой? – сердито сказал он. – Беспорядки да преступники. Тут вон какие страсти – утопленники! А беспорядки – что ж, в вас-то самих по молодости лет разве кровь не играла? Разве не шалили, вина не пивали?
Феофанов тут же пошел на попятную.
– Да нет же, и в мыслях не было вызвать ваше недовольство, Артемий Васильевич. И ваше, Николай Афанасьевич, тоже, – быстро произнес он, чуть отступив. – Так, любопытство праздное, прошу прощения. И ведь вы правы, господин Петраков, – скор умом этот молодой человек, удивления достойно!
– Скор-то он скор, да только как бы нам скорость ума этого юноши боком не вышла.
– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. – Упал пьяный бродяга в воду, а ночью и позвать на помощь некого. Вот и утоп. Даром что белье тонкое да вензеля… Ладно. – Он вздохнул. – Поеду-ка я восвояси… – И Феофанов вперевалку быстро пошел прочь – с ружьем на плече, в сопровождении егеря, по-медвежьи косолапившего на ходу. Собаки молча побежали рядом.
Артемий Васильевич вздохнул.
– Знаете, поеду и я восвояси, – сказал он отчего-то вполголоса. – Муторно от всего этого становится. Эх, жизнь человеческая…
Ему долго пришлось кликать кучера: Равиль бросил лошадей и сейчас стоял рядом с прорубью, уставившись на покойников. Лишь после вторичного окрика кучер опомнился и нехотя побрел к хозяину. Вскоре петраковская кибитка скрылась из виду. Честно сказать, я позавидовал Артемию Васильевичу и Петру Николаевичу. Мне тоже хотелось бросить это страшное место и поскорей оказаться дома, у теплой печки, чтобы заняться другими делами, а главное – с другими мыслями.