Игрушка для дракона (СИ)
Мне уже за шестьдесят. Ничего нового в моей жизни не будет. Так что особо и не дергаюсь. Хорошо хоть, что дают выступать, деньги зарабатывать. В группе состав почти полностью сменился — из «старичков» осталось двое — наш командир Витька Муранский, да ударник Петька Храмцов. Остальные — кто совсем ушел, в мир иной, кто забухал, и на все забил, кто живет на пенсию, рыбу ловит.
Дочка мне давно толкует: «Папа, хватит перед пьяным быдлом клоунствовать! У нас хороший дом, места на всех хватает! Речка рядом, лес! Денег мы зарабатываем нормально — на всех хватит! Колька тебя любит, ребята обожают — ты бы их играть на гитаре поучил, в жизни пригодится! Какого черта ты в этом пьяном чаду сидишь?!»
Ну, я для вида обиделся на «клоунствовать», а внутри, честно сказать, похолодело. Что еще сказать? Тридцать лет «клоунствовал», без этого уже и не могу. Зритель нужен! Звон струн! Рев динамиков! Крики: «браво!» Это как наркотик. Кто раз попробовал — без этого не может. Вот и держусь до последнего. Наверное, со сцены вынесут вперед ногами. Не могу я на шее у дочки с зятем Колькойсидеть, пусть Настюха не обижается. И сын давно звал к нему — он в Питере живет, и у него тоже дом — фирма своя, строительная. Молодцы у меня ребята. Не зря я их учил, бабок кучу угрохал на обучение. И в жизни устроились, и люди хорошие, правильные.
Жена, Олька, сейчас у Настьки отдыхает. Лето! Жара! А я тут, «в чаду». Чертова Шуфутинского лабаю. Иэхх!
— Гля! — из-за плеча бормочет Мишаня, наш второй солист — По-ходу, что-то зреет, какой-то гнойник. Я давно смотрю за ними, щас что-то будет. Ребята непростые, все на понтах.
— Точно — Костян, клавишник, покосился на упомянутый столик — И по-моему ребята заряженные. Чуть что — за карман хватаются.
— Давно такого не видал, с девяностых — вздыхаю я — Вот не хватало еще по кумполу огрести! Схожу-ка я в сортир от греха…лучшее место для укрытия — сортир. Туда пули не долетают!
Парни хохотнули, я встал со скамейки, и только шагнул в сторону, огибая синтезатор, как вдруг клавиши аппарата разлетелись вдребезги, осыпав меня пластиковыми брызгами. Последней моей мыслью было: «Сука! Накаркал!». И…темнота. Никаких тоннелей, никаких голосов богов, просто тишина и темнота.
* * *Свет. Нет, не в конце тоннеля. Ну не верю я ни в какие тоннели, если это только не тоннели метро! И в богов не верю. И вообще ни во что не верю, кроме как в себя самого, и в свою жену Ольку, которая любила меня даже когда я был нищим и убогим заводским инженером. И потом любила, когда я вошел в роль ресторанного лабуха, и на мне регулярно висели пьяные телки. Да…грешен я, и не гожусь на роль не то что святого — но даже праведника. Увы. Увы?
Глаза проморгались, и первое, что я увидел — две головы, наклоненные надо мной. Это был парнишка лет шестнадцати, и девчонка — такого же возраста. Похожие друг на друга — как две свечи. Только у девчонки имелась длинная коса, которую та перекинула через плечо, а у мальчишки — волосы до плеч, эдакая прическа средневекового пажа. Оба смотрели на меня молча, не говоря ни слова, и только иногда переглядывались, будто этими взглядами что-то друг другу говорили.
— Кто вы такие?! — попытался сказать я, но изо рта вылетело что-то вроде «Фффо ффы фаффы!»
— Да что за нах?! — ошеломленно сказал я, и снова какое-то шипение и фырканье. Похоже, что пуля вышибла из меня способность говорить. Я слышал, что такое бывает при травмах головы.
А эти двое постояли, попереглядывались, повернулись, да и вышли. Куда вышли? Откуда? Да кто знает! Лежу, смотрю в потолок и просто охреневаю — он из темных бревен, практически черных. Весь в паутине, во мху, и это явно не реанимация в больничке. И даже не подсобка ресторана, куда меня могли оттащить.
И вот лезут в голову такие мысли, не позволяя правильным мыслям прорваться к моему сознанию. Например, такой мысли: «С какого хрена у меня рука младенца?! А не моя здоровенная, мосластая клешня?!»
А еще воняло. Так воняло, что аж с души воротило. И похоже, что вонял это я сам. Сунул под себя руку…вытаскиваю…опа! Твою ж мать! Обделался! Я — обделался! АААА!
Меня затошнило, и ко всему прочему я еще и выблевал содержимое желудка. Прямо себе на грудь. Что-то белое, липкое… Молоко? Да я молоко терпеть не могу! Я его пил в последний раз тогда, когда отравился каким-то суррогатом под видом лимонной водки! Нужно было пить молоко, чтобы связать яд в желудке. Так Витька сказал, ну я и пил. Хорошего из этого ничего не вышло, блевал я знатно. Три дня пластом лежал, потом ничего, отошел. Не в мир иной, само собой — отлежался.
Ладно. Нужно как-то бы отдаться Гигиене, матери порядка. То есть смыть с себя дерьмо. Или стереть. Пытаюсь подняться, опираюсь на локти, потом на правую руку…голова кружится…бах! И я свалился назад. И снова — только сейчас осознал, что лежу совсем голый! Откидываю кусок тряпки, которой меня накрыли…о господи…эти ноги в перевязочках, эти розовые ногти на ногах…эти пятки без следов мозолей…ЧТО СО МНОЙ?!
Напрягаясь, переворачиваюсь на живот, и медленно, очень медленно, поджимая под себя ноги, поднимаюсь на четвереньки. Сердце колотится, в глазах темнеет…но все-таки встаю на четыре мосла. Голову трудно держать, очень трудно. Шея дрожит, голова трясется, а во рту вкус блевотины и чего-то молочного. Мерзость! Ну какая мерзость!
Постоял минуты три, попривык. Ага, тряска прошла, может попробовать сесть? Пробую. Переношу вес на правую руку, усаживаюсь за задницу, пытаюсь выпрямиться…шлеп! И на место. Туда, откуда вылез — прямо в дерьмо. Господи, ну как же воняет! Я покрылся этой субстанцией по самую шею! Даже ноги, и те в дерьме!
И тут распахивается дверь, и в комнату входит та самая миленькая девица, держа в руке здоровенную кружку. Она видит меня, издает какой-то звук, похожий на «Ффффххх!», и отворачивается с гримасой страдания. За ее спиной нарисовалась копия в мужском варианте, эта копия довольно улыбается и смотрит на девушку. Они с минуту глядя друг другу в глаза, потом парень фыркает, и указывает на меня рукой. Мол, получите, и распишитесь. А мне вдруг так захотелось есть, что я невольно застонал, и это у меня получилось так: «Ииии….ииии…» Эдакий щенячий визг, недостойный старого лабуха.
Девушка подошла, одну руку запустила мне под голову, умудрившись подставить ладонь и под затылок, и под спину — рука оказалась очень большой, как и вся девушка, и поднесла к моему рту кружку, из которой одуряющее пахло молоком. Одуряюще не потому, что мне было противно, нет! Я так хотел есть, что выпил бы и сожрал что угодно, как в девяностые, когда однажды у нас дома не осталось ничего, кроме пшена и старого сала. И черствого хлеба — полбуханки. Будь они прокляты, эти «лихие» девяностые…
Автоматически уцепился руками за кружку — не с первого раза, но смог, и припал губами к краю кружки. Теплая, почему-то пахнущая псиной густая жидкость потекла в мой желудок, и это была самая вкусная еда, какую я ел за последние…не знаю, сколько лет. Много лет!
Пил, пил, пил…чувствуя, как надувается желудок. А потом почувствовал, что глаза мои медленно и бесповоротно закрываются, и с этим я ничего, совсем ничего не могу поделать. Сквозь сон я чувствовал, как меня ворочают, как тела касается что-то мокрое, но мозг отказывался просыпаться, убаюкивая тихими мыслями: «Свои…хорошо…спать…спать…хорошо…».
* * *— Ты видел?! Видел?! Он сам держал кружку! Это гениальный ребенок! А ты говорил!
— А что я говорил? — Кайль сопел, прислонившись к дверному косяку, и развлекался тем, что выпускал и убирал коготь, будто примериваясь что-то резать или рвать — Я говорил, что он обделался. Вот! Теперь убирай за ним.
— И уберу! — сердито фыркнула Айя — Ну-ка, подогрей полотенце! Оно холодное! Вода-то ледяная!
— Только сейчас поняла — вздохнул Кайль, и тут же от тряпки пошел пар.
— Ай! Горячо! — замахала полотенцем Айя — Потише надо было!