Сигиец (СИ)
— Заткни пасть! — огрызнулся ван Блед.
— Хм, вот это твой любимый ответ на любой неудобный вопрос, — хмыкнул Ротерблиц, не прекращая ухмыляться.
— Я сказал: заткнись, — полушепотом процедил непривычно собранный и настороженный криомант. — Видишь? — он кивнул на набережную через дорогу, где у самого барьера стоял высокий человек в черном и открыто смотрел на них.
Ротерблиц осторожно глянул в указанную сторону и, заметив нахального наблюдателя, сощурил глаза, засиявшие сквозь темные стекла очков желтыми огоньками. Пиромант смотрел не больше секунды, прежде чем растерянно нахмурился и даже спустил очки на кончик носа, глядя поверх стекол.
А потом мимо проехала чья-то карета, под бодрое цоканье лошади о мостовую на несколько мгновений скрыв человека у барьера из виду. А когда карета укатила прочь, на набережной кроме обнимающейся и любующейся величием Аррианского Собора пары никого не было.
Глава 11
В пятом часу к парадной углового дома на пересечении Морской и Речной улиц подъехала запряженная парой породистых негальцев черная карета, из которой вышел солидный, дорого одетый пожилой мужчина с тростью. Он обращал на себя внимание, хотя богачи в этом районе были не такими уж и редкими гостями. Здесь жили известные на всю Анрию астрологи, предсказатели, прорицатели, провидцы, гадалки и прочие умельцы заглядывать за грань бытия и связываться с духами удачи, к услугам которых прибегает любой уважающий себя делец, не равнодушный к успеху предстоящей сделки. Этот же господин не производил впечатления, что ему требуется покровительство Ква-Бахати-Нзури или гороскоп на следующую неделю. К тому же, в угловом доме, построенном еще при кайзере Сигизмунде Пятом, обветшалом, сером, продуваемом всеми ветрами и за свою историю успевшем пережить несколько пожаров, не жили ни астрологи, ни гадалки, ни прорицатели. Здесь селились те, кто считал себя слишком богатым и гордым, чтобы делить угол с рабочими фабрик, но был слишком беден, чтобы проживать где-то еще.
Артур ван Геер вошел в парадную, не касаясь двери, — она не имела привычки закрываться, и это было хорошо, иначе пришлось бы просить какого-нибудь неравнодушного анрийца. Принюхался, брезгливо глянул на стену прямо за дверью. По разводам на растрескавшейся краске и сырым пятнам на каменном полу, а также характерной вони можно было сделать вывод, что каждый прохожий считал священным долгом облегчиться именно здесь, прежде чем отправиться по своим делам. Ван Геер сдержал циничную ухмылку.
Он поднялся по обшарпанной лестнице с ободранными перилами на четвертый этаж, остановился напротив видавшей виды двери в квартиру. Поправил белые перчатки и постучался навершием трости.
«Стук. Стук-стук. Стук. Стук-стук-стук. Стук. Стук-стук», — звонко разнеслось по лестничной клетке. Где-то внизу тихо, едва слышно прикрылась дверь. Условный сигнал был хорошо известен немногочисленным жильцам, и они предпочитали делать вид, что не слышали ничего и не видели никого, входящего в ту квартиру на четвертом этаже.
Дверь открылась далеко не сразу. Ван Геер терпеливо ждал, опять же скрывая циничную ухмылку. Он понимал склонность к осторожности жильца квартиры, однако забавлять это не прекращало. Чародей не без оснований полагал, что, если бы за квартирантом пришел бы кто-нибудь, не принадлежащий к партии, не спасли бы никакие двери и предосторожности. Но этого не могло произойти. Жан Огюст Морэ погиб еще в 1628 году.
* * *Жан Морэ родился и вырос в дворянской семье на юге Тьердемонда, получил блестящее образование, был бакалавром медицинских и естественных наук и какое-то время состоял врачом то ли при каком-то герцоге, то ли при самом короле Филиппе Седьмом. Где и как заразился революционными идеями, доподлинно неизвестно, однако к 1625 году он уже был самым ярым сторонником свержения старого режима, отказался от дворянского наследия, разорвал все связи с семьей, избрал путь аскетизма, а его дебютные обличительные труды пользовались огромным успехом среди единомышленников, молодежи и просвещенной интеллектуальной элиты. Именно Жан Морэ вошел в круг руководителей восстания в Сирэ, ворвался во главе вооруженной толпы и перешедшего на сторону восставших Дорского полка в Шато-Мортез и лично присутствовал при подписании Филиппом отречения от престола. Он же был в числе тех, кто создавал первый проект конституции.
Однако после победы народа над старым режимом победители, как это часто и бывает, разошлись во мнении о судьбах вверенного им государства. Морэ и сторонники ратовали за создание республики, его противники — за конституционную монархию и передачу прав на престол наследнику Филиппа, тоже Филиппу. Монархисты победили. Морэ, ярый республиканец, принял поражение, но не смирился, вскоре возглавил ее, засел за написание трудов, изобличающих предателей дела революции, а менее чем через год морэнисты подняли новое восстание. Филипп Восьмой и его сторонники бежали, а Морэ установил в Тьердемонде диктатуру Конвента. А чтобы ландрийские монархи не питали иллюзий и осознали всю серьезность ситуации — казнил находящегося под домашним арестом Филиппа Седьмого.
Казалось бы, ликующий народ, наконец-то сбросивший оковы рабства, должен возрадоваться и с надеждой смотреть в будущее. Однако неблагодарные тьердемондцы, недовольные конфискациями и переделом имущества, инфляциями, упадком экономики, голодом и обновлением общества через принесение в жертву сотен и тысяч голов изменников, спустя неполных два года существования Республики почему-то позвали Филиппа Восьмого обратно.
И он пришел.
Вместе с двадцатитысячной армией дорогого дяди Хуана Второго Альбарского и четырехтысячным экспедиционным корпусом генерала Альбрехта фон Беренхолля.
Сам Жан Морэ не увидел крах недолговечной Республики. Когда альбаро-имперские войска при поддержке тьердемондских роялистов сломили сопротивление республиканской народной армии и подступили к Сирэ, великий революционер был застрелен монархисткой-фанатичкой в своем доме.
* * *— Я не ждал тебя сегодня, — сухо сказал Морэ, пристально разглядывая ван Геера выцветшими глазами.
— Кое-что изменилось, — не менее сухо отозвался чародей.
Жан Морэ был невысок, щупл и сутул. В поредевших кучерявых волосах обильно проступала седина, на морщинистом лице с впалыми глазами отпечатался след усталости и болезни. Левая рука, которую он тщательно прятал за спиной, ощутимо дрожала — следствие перенесенного пять лет назад удара. Если бы посторонний взглянул на этих двух людей, то решил бы, что они одного возраста. Однако Жану Морэ не было еще и сорока.
— Что ж, проходи, — сказал он и отступил вглубь единственной комнаты, кутаясь в старый линялый халат.
Ван Геер переступил порог, инстинктивно пригнув голову.
В квартире из раза в раз ничего не менялось: все те же скрипучие дощатые полы, заваленные бумагами, все тот же одинокий стол, заваленный бумагами, та же неубранная кровать, на которой, кажется, даже ни разу не менялось постельное белье. Тот же древний приоткрытый шкаф, из которого выглядывают поеденные молью и временем камзолы, которые считались в Сирэ скромными, а теперь больше походили на непогребенные трупы прошлого.
Сейчас Жан Морэ посвящал все свое время написанию трудов, не менее популярных, чем во времена его молодости. Конечно, после смерти он не мог писать под своим именем, отчего среди почитателей довольно быстро нашлись те, кто гордо именовал себя идейными наследниками и приемниками великого революционера. Кое-кто не считал зазорным взять авторство очередного воззвания к свержению коронованных тиранов на себя. В таких случаях самозванец подвергался жесткой критике за переиначивание и непонимание идей великого Жана Морэ. Ван Геер находил это забавным. Сам будучи мертвецом, он тоже испытывал это странное чувство неловкости за человечество: стоит лишь умереть, но продолжить то, чем занимался, как тут же найдется толпа знатоков, которые заявят, что покойник, будь он жив, никогда бы такого не сделал, и не нужно порочить его доброе имя неубедительным подражанием.