ГенАцид

– Что у тебя происходит?! – продолжал громыхать героический голос с передовой.
– В каком смысле?
– Я слышал, народ-то твой спивается. В какой-то «экзамен» играет, заливает зенки до усрачки, стихи горланит! Что за херня?!
«От кого это он, интересно, слышал? – подумал майор. – Шпионы у него тут, что ли?»
– Ты, майор, – продолжал хрипеть в трубку Митрохин, – головой отвечаешь, если что.
– Да отвечаю, отвечаю. Все под контролем. Я же здесь.
– Ага. Знаю я твой контроль. Чего ж они тогда пьют?
– Да не больше обычного они пьют.
– Ты смотри. Если 31-го кто в запой уйдет, я тебе лично звездочки срежу.
– Понятно, – хмуро ответил Бузунько.
– Как там Пахомов?
– Пахомов?
– Ну да. Библиотекарь твой.
– Нормально. Вот уезжать собирается.
– Что?
– Уезжать, говорю, собирается.
– Да я понял. Куда?!
– Не волнуйтесь, это после Нового года. Пока здесь.
– Ясно. Ты его держи на коротком поводке. Чтоб раньше времени не смылся. А то приедет комиссия, им нужен какой-нибудь человечек, чтоб в этом деле сек.
– Да никуда он пока не денется. Он мне сам сказал, что доведет указ до конца.
– Надеюсь, что до победного. И вот еще что. Отчет мне подготовь за последние две недели. Начиная с собрания. Всё. Отбой.
Связь Митрохин всегда прерывал резко, без прощаний, как будто и вправду сидел в окопе под бомбами.
«Чтоб тебя накрыло!» – швырнул трубку Бузунько и сам закричал:
– Сержант!
В дверях появился встревоженный Черепицын.
– Слушаю, товарищ майор.
– Ты это. – Бузунько почесал лоб. – Что у нас с мужиками? Что там еще за «экзамен» такой?
– Игра, товарищ майор.
– И что за игра?
– Пропускают по сто грамм, читают свой текст. Потом снова сто грамм. И так, пока кто-то не сделает первую ошибку... ну или свалится под стол.
– Ничего себе игра. Дочки-матери прям. Нельзя ли этот процесс как-нибудь проконтролировать? А то сопьются к чертовой матери до комиссии. А мне нужен показатель!
– Никак нет, товарищ майор.
– Что значит «нет»? Не сопьются, думаешь?
– Нет, в смысле нельзя проконтролировать. Разве что сухой закон принять.
– Может, посоветуешь еще комендантский час ввести?
К каверзным вопросам подобного характера Черепи-цын давно приспособился и имел против них универсальное средство.
– Не могу знать, товарищ майор, – гаркнул он, вытянувшись в струнку.
Но майор тоже без боя не сдавался.
– А кто может знать?
– Не могу знать, товарищ майор!
– Вот заладил! – плюнул с досадой Бузунько. – И что ты разорался? Не на параде. Вольно. Ты мне лучше скажи вот что. Из деревни никто за последние две недели не уезжал?
– Вроде нет, товарищ майор.
– Вроде я одет по моде, – решил саркастически срифмовать Бузунько. – Ты мне факты давай. Кто-нибудь уезжал?
– Не могу знать. – Но, заметив насупившееся лицо майора, Черепицын поспешно добавил:
– Нет!
– Приезжие были?
– Нет.
– Тема указа не муссировалась между нашими ну и... другими?
– Простите, товарищ майор, что она не делала?
– Муссировалась. Обсуждалась.
– Насколько знаю, нет.
– Ладно. Все, иди, не мозоль глаза. И этого, Поребрикова, отпусти уже, че ему, до Нового года париться, что ли?
Черепицын кивнул головой и вышел.
Бузунько посидел еще какое-то время, позвонил Пахомову, но не застал того дома и закурил. А затем, вздохнув, достал лист бумаги и принялся за составление рапорта о проведенных за последние две недели мероприятиях.
«Главное, чтоб все гладко было, – думал он, стуча указательным пальцем правой руки по клавишам допотопной пишущей машинки марки „Olivetti". – Начальство любит, когда все гладко».
Но гладко бывает, как известно, только на бумаге. Да и то в сказках. Да и то не во всех.
  
15
 
Пока майор Бузунько, склонившись над пишущей машинкой, на все лады расхваливал активность, сознательность и энтузиазм трудящихся масс в деле «освоения и сохранения литературного наследия России», в самой деревне произошел неожиданный и неприятный инцидент. На одной из «амбулаторных» (то бишь домашних) посиделок Валере-трактористу расквасили нос. И если б только ему одному.
 
Начиналось все тихо-мирно, как начинается, впрочем, любое событие, заканчивающееся неожиданным и неприятным инцидентом.
Дело шло к вечеру. Рабочий день уступил место законному досугу, и дядя Миша собрал у себя дома десяток-другой односельчан с целью проведения очередной читки. К мужчинам в этот раз присоединились и несколько женщин. К началу последней недели некоторые большеущерки тоже увлеклись процессом декламации, стали ходить на литературные сборища и вообще всячески активизировали свое присутствие, только разве что в «экзамен» не играли.
Танька сидела рядом с Валерой, с которым у нее к тому моменту сложились самые что ни на есть любовные отношения. А неподалеку от них сидел бывший Танькин воздыхатель Денис, который хоть и слегка ревновал Таньку, но виду не показывал, тем более что она не была «един свет в оконце», случались у Дениса и более страстные «любови». Однако тут примешалось еще кое-что.
Валера, как всегда, на ура читал свою поэтическую «заумь», Гришка-плотник свою «дичь», кто-то читал отрывки из «Онегина», кто-то нес сентиментальный «насморк», даже Катька совершила подвиг, прочтя что-то из Салтыкова-Щедрина. И хотя никто ничего не понял из-за немыслимого количества устаревших слов, из вежливости ей похлопали – бабам вообще хлопали сдержанно. Пришел даже недавно освободившийся из мест заключения Поребриков, который очень неплохо для новичка прочел какой-то рассказ Платонова. Мало кто понял, о чем, собственно, был этот рассказ, но Поребрикова уважали и потому тоже одарили несколькими жидкими хлопками. Валера, как обычно, завершил культурную программу, имея в запасе пару стопроцентных «хитов».
Его, как обычно, наградили восторженным улюлюканьем и выкриками типа «Ну артист!», «Пропадает талант!», «Готовь сольную программу, Валерка!». Даже сдержанная Катька одарила тракториста похвалой: «Прям хоть в филармонию не ходи!», словно она только и делала, что ходила в филармонию. Но Денис, которому уже поднадоел культ Валериной личности, едко заметил, что стихи – это всё для баб, а вот мужикам – им мясо подавай, реальную, так сказать, жизнь.
На него, конечно, тут же набросились, включая обидевшуюся за своего кавалера Таньку. Но не все. Кто-то (естественно, из «заик») сказал, что вообще-то резон в словах Дениса имеется. Стихи – это такие кружева, рифмочки да строчечки. А проза – это разговор по душам.
На это разозлившийся Валера сказал, что, если проза – это разговор по душам, то поэзия – это разговор непосредственно с душой.
Ему возразил дядя Миша, сказав, что поэзия, может, и разговор с душой, но вот проза – это разговор с сердцем, умом и «вообще всем». Потому что это разговор на человеческом языке и с человеком и что, мол, не было таких людей никогда, которые бы говорили стихами.
В рядах поклонников литературы наметился раскол. Оказалось, что все это время «заики» недолюбливали «рифмачей», «рифмачи» – «заик». Спор стал набирать обороты и принимать угрожающий здоровью характер. Но дядя Миша решил всех примирить и предложил выпить. И только спиртное начало оказывать свое благотворное действие на едва не разругавшихся чтецов, как в разговор неожиданно влезла слегка захмелевшая Танька, заявившая, что «заики» просто завидуют успеху Валеры, как самого яркого представителя «рифмачей». Выразилась она, конечно, не так гладко, но смысл был именно такой.
Кто-то из «заик» заметил, что бабам вообще слова не давали. За Таньку вступился Валера, сказав, что в Танькиных словах есть доля истины, но только не в том смысле, что он самый лучший, а том, что «заикам» в чем-то проще привлечь внимание. Они, дескать, читают, как говорят. «Рифмачам» во сто крат сложнее, однако именно им удалось завоевать любовь публики. На это ему возразил вскочивший Денис, сказав, что насчет любви публики – это Валера сильно загнул. Мол, среди своих вы, может, и все такие крутые, но если спросить обычного человека, что ему приятнее слушать, стихи или прозу, он завсегда предпочтет прозу. Тут снова встряла Танька, обвинив Дениса в банальной ревности и зависти, и даже толкнула его в плечо. Денис оступился, но, заваливаясь набок, инстинктивно схватился за Танькину руку, отчего они оба рухнули на пол.