ГенАцид

Были, конечно, и свои градации в зависимости от качества декламации. Некоторые читали так скучно, что у слушавших сводило скулы и слипались глаза – их называли «сонниками» (если мужик), «сонями» (если баба). Потом мужчин переименовали в «попов», а бабы стали «попадьями», видимо, по аналогии с монотонным церковным чтением, а само чтение стало именоваться «службой». Но были и свои звезды, то есть те, кто читали ярко и талантливо. Их называли либо «гвоздями» (если мужчина), либо «гвоздиками» (если женщина) – и то и другое, видимо, производное от «гвоздя программы». Само чтение называлось «заколачиванием гвоздей». Тех, кто перебивал или просто мешал слушать таких чтецов, звали «гвоздодерами». Про тех, кто засыпал или просто не ценил подобное чтение, говорили «спит на гвоздях». «Загвоздкой» называли неудачную очередность, когда читать свой текст приходилось сразу после явного «гвоздя».
Скажем, фраза «Димон, конечно, отрывок тот еще, да и сморкается часто, но не служит, а гвозди по самую шляпку заколачивает» означала следующее: «Диме, бедняге, достался трудный для понимания, незавершенный прозаический кусок текста, да еще и с лирическим оттенком, но он не бубнит, а читает его так талантливо, что заслушаться можно».
В общем, фантазия у большеущерцев не дремала. Была даже придумана игра. Естественно, с алкогольным уклоном. Выбиралось трое игроков и один проверяющий.
Игроки выпивали по сто грамм водки, а затем по очереди читали наизусть свои тексты. Проверяющий держал книжку и следил за оригиналом. Дальше игроки снова выпивали и снова читали. Выбывал тот, кто допускал хотя бы малейшую неточность. Таким образом, мужское населения деревни (женщины исключались) быстро нашло способ, как совместить приятное с полезным, и вскоре овладело своим «литературным наследием» так, что даже в состоянии полной алкогольной интоксикации помнило последовательность чужих букв и слов. Иной чемпион, уже лежа на полу и едва ворочая языком, не сдавался, а умудрялся бубнить свой текст, пока проверяющий, сидя на корточках с книгой в руке, наклонялся к самому рту чтеца, пытаясь разобрать чудовищную артикуляцию. Для этого свинства было, конечно, тут же придумано название – «экзамен». Тем более что настоящий экзамен был не за горами, а некоторые уже бахвалились, споря на деньги, что прочитают свой текст перед комиссией после бутылки водки, а то и двух.
Пахомова весь этот большеущерский «новояз» сильно забавлял. Он даже пожалел, что не филолог. Иначе бы взялся за очередную научную работу. Он давно заметил, что русский народ при первой возможности начинает искать новые языковые формы для явления, которое до этой встречи с народом прекрасно существовало столетьями само по себе, и для которого уже давным-давно был придуман целый профессиональный лексикон. Но простой русский человек не ищет легких путей, ему главное – не чтоб просто, а чтоб не скучно. Профессиональные термины малопонятны и чужеродны, а тут совсем другое дело.
Если посмотреть на русский язык, то можно заметить, что в нем, в отличие от других языков, различные жаргонные наречия не живут по отдельности, а перетекают друг в друга, меняя свой смысл на противоположный и создавая прелестный хаос. Блатная феня переходит в бытовой и литературный язык. Молодежный сленг используют журналисты, быстро избавляясь от кавычек, как от надоедливой ноши. Наркоманскими словечками пользуется золотая молодежь. Все эти слова, оказавшись в новой среде, меняют оттенок, а то и смысл, и выплевываются либо в следующую среду, либо обратно, туда, откуда вышли. В тоге создается мешанина, от которой начинает вздрагивать непосвященный человек. Скажем, сначала на блатной фене, потом на молодежном сленге, а теперь и на бытовом жаргоне «кинуть палку» – это вступить с кем-то половой контакт. При этом «палка» на милицейском языке означает отметку о раскрытом преступлении, а «кинуть» означает «подставить» (и отнюдь не дружеское плечо). «Феня» из блатного языка превратилась на молодежном сленге в украшение. Биологическое животное под названием «бодяга» превратилась на воровском арго в «пистолет» или «болтуна», а на обычном сленге вообще в «нечто». И эти слова бродят, что те самые шатуны, и на каждом висит по несколько значений, и ошибаться в них крайне нежелательно.
 
То же самое и с пословицами. Когда они надоедают, их просто переделывают. Безотходное производство. Не говоря уж о поговорках, которые вообще неясно, что должны означать. Например, одна из таких имеет аж три значения, и все три правильные. При этом, меняется только расположение букв. «Попасть, как кур в ощип» может означать попадание куда-то, где тебя ощиплют. «Попасть, как кур во щи», – где тебя съедят. И, наконец, «попасть, как кур во щип», – где ты окажешься в капкане, предназначенным для кого-то другого (щипы – силки, которые ставили для ловли диких, а не домашних птиц). С этой точки зрения большеущерцы действовали как истинные сыны своего народа.
«С другой стороны – думал Пахомов, – литературный новояз в связи с указом возникнет, наверняка, не везде. В больших городах, измученных и без того огромным количеством молодежного и узкопрофессионального сленга, пожалуй, вряд ли. Да и в провинции только там, где творческая активность высокая, а отношения между жителями тесные. Как, например, в наших Больших Ущерах. Интересно, что придумывают в других деревнях?»
К сожалению, проверить это на практике Пахомов никак не мог. Проблема была в том, что большеущерские мужики несколько раз пытались наладить контакт на молокозаводе с райцентровскими, но те упрямо отмалчивались, по-видимому, памятуя о просьбе руководства воздерживаться от обмена информацией. Сами при этом своих стихов не читали, но в курилках с удовольствием слушали большеущерских чтецов.
В самой же деревне наибольшей активностью отличались, конечно же, мужчины. Женщины занимались хозяйством и учили свои тексты между стиркой и готовкой. Те же жены, что работали, учили на работе. Но как-то тихо и без мужского энтузиазма, хотя некоторые, особенно молодые, как Танька и Катька, любили поприсутствовать на подобных чтениях и иногда, хоть и стесняясь, выступали. В любимцах публики, впрочем, не ходили. Там места уже были заняты. Валера был стопроцентным «гвоздем». В «экзамен» не играл, но и безо всякого «экзамена» был уважаем. При том, что «заики» ценились больше «рифмачей».
Каждый раз, когда, читая Бродского, он доходил до строчек:
 
 
Вещь можно грохнуть, сжечь,
 
распотрошить, сломать.
 
Бросить. При этом вещь не
 
крикнет: «Ебена мать!»
 
 
благодарная аудитория замирала и последнюю строчку произносила хором. И кто-то обязательно добавлял: «Точно, бля! Не крикнет!» и опрокидывал стопку.
Такая популярность не могла не сказаться на Танькином отношении к Валере. Он часто краем глаза замечал ее восторженный взгляд и чувствовал, что на читки она ходит ради него, хотя по-прежнему не разрешает декламацию у себя в продмаге.
Катьке в этом плане повезло меньше. Ее Митя как был бирюком, так им и остался. Свой текст никому не читал и никуда не ходил. Пару раз она попыталась вытащить из него хоть полстрочки, но он только пожал плечами и холодно спросил: «Зачем?» Теперь Катька ходила за компанию с Танькой туда, где блистал Валера. Таким способом, будучи девицей симпатичной, хоть и в положении, она надеялась вызвать ревность у Мити. Танька ее, конечно, ругала за наивность – ясно было, что Мите глубоко наплевать на то, что, где и с кем делает Катька. Но, в конце концов, надежда вызвать ревность у равнодушного к тебе человека – одно из самых древних заблуждений человеческого рода.
К Катьке, правда, пару раз пытался «подкатить» Гришка-плотник. Но это ее оскорбляло, тем более что Гришка на всех этих читках был вроде шута или рекламной паузы. Когда народ хотел отдохнуть от какого-нибудь длинного «ценника» (законченного прозаического текста), на авансцену выходил Гришка. Он с непробиваемой серьезностью читал своего Крученых.