Любовь, смерть и роботы. Часть 1 (ЛП)

Рядом со мной Собески кладет вилку и откашливается.
— Никакого неуважения, мастер-сержант, но если вы когда-нибудь снова назовете нас "собачьими солдатами" в нашем присутствии, я оторву вам руку и буду вас ею бить. А теперь заткнитесь и позвольте нам спокойно доесть нашу еду, потому что нам очень скоро предстоит патруль по СВУ. Сэр.
Ножки стула визжат по голому бетонном полу, когда мастер-сержант и все остальные солдаты регулярной армии за столом вскакивают, в их глазах — жажда крови. Здоровенный мастер-сержант сжимает кулаки и направляется к нам. Прежде чем он успевает сделать пару шагов, Собески начинает рычать. Это глубокий, покалывающий в ушах звук, такой низкий и резонансный, что столовое серебро на моей тарелке стучит. Вся комната мгновенно замолкает.
Собески берет свой стакан с газировкой и высасывает его. Хриплый хлюпающий звук соломинки громко разносится по комнате. Он смотрит на дюжину разъяренных солдат, которые стоят прямо перед нами, и на его лице нет и следа беспокойства.
Мастер-сержант все еще сжимает кулаки, но внезапный запах страха, исходящий из его пор, говорит мне, что он рад оказаться по другую сторону стола. Он смотрит на нас еще мгновение, хватает свой поднос с едой со стола и уходит, не сказав больше ни слова. За ним следуют и другие солдаты. Тот, кто последним встал из-за стола, тянет носом и харкает на пол у наших ног. Они выходят из столовой, не оглядываясь. Несколько мгновений спустя разговоры в комнате возобновляются.
— Он вернется с военной полицией примерно через три минуты, — говорю я.
Сержант Собески пожимает плечами.
— Пожалуйста. Дайте мне поспать в камере сегодня вечером, пошлите кого-нибудь другого в этот патруль. Непохоже, чтобы он сам собирался разгребать мое дерьмо.
Он кивает на мою тарелку и большую часть нетронутой еды на ней.
— Но я бы поспешил вот с этим. Так, на всякий случай.
* * *
На рассвете я отправляюсь в патруль с отрядом регулярных войск. Это терпимая утренняя полоса между леденящим кровь холодом ночи и безжалостным пеклом дня.
Мы тащимся по главной дороге в соседнюю деревню в поисках СВУ, а также чтобы погонять местных повстанцев. Дома представляют собой неопрятные груды камня, сложенные вместе безо всякого раствора. Сегодня утром несколько жителей вышли на улицу. Некоторые отвечают на мое приветствие, но большинство делают вид, что меня не существует. Для такой маленькой горной деревушки, как эта, слишком много молодых людей слоняется вокруг.
Бризантные взрывчатые вещества имеют особый запах и пахнут даже сквозь слой земли и ржавый металлический корпус старого артиллерийского снаряда. Свежевыкопанная земля имеет другой запах. Вместе они образуют обонятельный маркер, такой же сильный и очевидный, как десятифутовая неоновая вывеска над местом засады. Даже с расстояния в сотню ярдов я чувствую запах смерти. Смерть, мастерски замаскированная, ждет нас на обочине дороги, ведущей из деревни.
— Внимание! — говорю я в рацию. — На час, семьдесят ярдов от последнего дома справа. Пара 155х под кучей камней у водопроводной трубы.
— Потрясающе, — говорит сержант отделения, — давайте оцепим объект и вызовем ребят из группы разминирования.
Я чую новую опасность прямо в тот момент, когда в отдалении слышится треск винтовки. Пуля попадает мне в бедро, чуть ниже края моего защитного жилета. Я делаю изящный пируэт и падаю на задницу. Позади меня укрываются пехотинцы. Отрядный медик направляется ко мне, но я отмахиваюсь от него. Рана уже затягивается сама собой, и хотя она болит, будто меня проткнули раскаленной кочергой, я знаю, что к тому времени, когда я вернусь на базу, там не останется даже шрама.
Снайпер снова стреляет. Пуля поднимает пыль и щебень прямо перед моими ногами. На этот раз я вижу дульную вспышку.
— Левая сторона дороги, один пятьдесят. Маленький козий хлев с обвалившейся крышей. Левый нижний угол.
Солдат, стоящий за пулеметом 50-го калибра на "Хамви" отделения, открывает огонь из своего оружия. Медленное, грохочущее стаккато "большой пушки" заглушает голоса винтовок позади меня, другие солдаты также открывают ответный огонь.
 
Каждый раз, когда я нахожусь под обстрелом, я чувствую почти непреодолимое желание сорвать все эти цивилизованные атрибуты войны и принять более подходящий облик. В другой своей форме я могу двигаться быстрее, чем снайпер успевает прицелиться, и я чую места засад в сто раз лучше, чем в той, двуногой форме со всеми ее физическими недостатками. Но я на привязи, а поэтому выполняю приказы и остаюсь человеком.
Каждый раз, когда это происходит, я ненавижу себя — не за то, что подчиняюсь приказам, а за то, что добровольно надеваю ошейник.
Когда все кончилось, козий хлев превращается в рябые развалины. К тому моменту, как парни из пехоты заходят внутрь, там ничего нет, кроме трех пустых гильз и нескольких капель крови в грязи.
Сержант отделения наблюдает, как я обхожу хижину, чтобы почувствовать обонятельные маркеры этого места.
— Двое мужчин, — говорю я. — Стрелок и корректировщик. Стрелок ранен. Сбежали через заднюю дверь и ушли в горы. Я запомнил их запах, так что смогу опознать их, если они местные.
— Конечно, они местные, — говорит сержант отделения.
Регулярные войска в восточных миссиях не очень-то стремятся сходу атаковать неведомых стрелков силами единственного отделения солдат, и я их не виню. Поэтому мы передаем отчет о контакте, устанавливаем охрану и ждем, когда прибудет группа разминирования и обезвредит артиллерийские снаряды, зарытые у дороги. Двое человек ранены, множество боеприпасов превратилось в гром и пыль, и в конце дня мы снова вернулись к тому месту, откуда начали, как солдаты, так и боевики. Итак, пока идут наши дни, идет и война.
* * *
— Три недели, — говорит Собески за ужином, — приведите сюда 300-ю в полном составе, снимите с поводков, и через три недели мы будем владеть всеми этими горами.
— Но ведь этого не случится, — говорю я. — Ты же знаешь регуляров. Никакого боевого применения ликантропов.
— Мы никогда не подписывали это соглашение.
— Нет, мы этого не сделали, но такова общая политика. Не очень хочется злить союзников.
— В жопу союзников, — говорит Собески. — Какой в нас смысл, если они используют нас только как миноискатели с ногами? Такое расточительство. Это все равно, что использовать морских котиков как спасателей в бассейне.
Я фыркаю прямо в свой тост с говядиной. Собески смотрит мимо меня в окна столовой. Снаружи солнце садится за горы к западу от нас.
— Просто подумай об этом. Вся честная компания, почти двести наших сородичей, выковыривает этих ублюдков из их пещер темными ночами. Оставляет кучу голов, чтобы они нашли их потом, как они это делают с нашими парнями. В общем, говорю тебе, — три недели.
Не могу сказать, что раньше не чувствовал того же. Но затем я думаю о приеме, который мы получили бы дома, если бы нам предшествовали сетевые публикации с расчлененкой, и о том обращении, которое мы бы спровоцировали, если бы весь мир столкнулся с тем, что может случиться, когда ликантропы собираются вместе большой стаей и идут на охоту за людьми.
Но я не озвучиваю эти мысли Собески. Вместо этого я отвечаю на его ухмылку кивком, подразумевающим согласие, и заканчиваю ужинать. Собески не из тех людей, которые проводят много времени, размышляя о последствиях.
При ФОБе есть наблюдательный пост. Он находится на вершине холма в полумиле. Каждую неделю там сменяется дежурное отделение. Теперь, когда на базе находится пара ликантропов, командование решило отправить одного из нас со следующим отрядом. Мы с Собески тянем соломинки — кому дежурить в первую неделю. Он вытягивает короткую.
— Что-то не так в этой долине, — говорю я ему, помогая упаковать его вещи. — Запах какой-то не тот. Чую, что мы окажемся в дерьме прежде, чем эта неделя кончится. Верти там башкой активнее, лады?