Мечты о свободе (ЛП)

— Они придут, Лина, — успокаивает Аквин, чувствуя моё смятение.
Приближаются едва различимые шаги.
— Варвар впервые надевает рубашку, — бормочет Аквин.
Я напрягаюсь, чтобы увидеть Джована сквозь вуаль. Когда мне это удаётся, хихикаю.
— Не сильно помогает, — отвечаю я.
Рубашка натянулась на мускулах его груди. Он возвышается над нами обоими, и это вызывает у меня воспоминания о нашей первой встрече. Джован был самым страшным человеком, которого я когда-либо видела. В окружающем его воздухе витала угроза, исходящая от Короля. Надетая рубашка ничем не помогла.
Я приближаюсь к столу и выбираю яблоко. Мой рот наполняется слюной, но желудок сводит. Я слишком нервничаю, чтобы есть, поэтому быстро кладу его обратно.
Джован кладёт руку на рукоять меча. Я хмуро смотрю на оружие.
— У твоей матери неплохие запасы еды, — рычит он.
Я храню молчание. Мне нечего сказать по этому поводу. Моя мать хочет Гласиум. Мы и раньше это подозревали, а теперь увидели доказательства тщательного планирования. Я бы тоже разозлилась.
Вуаль развивается на ветерке, а по моему горлу поднимается паника.
— Они не придут, — задыхаюсь я.
— Тогда они не поедят, — просто говорит Джован. — Знаю, какой выбор сделал бы я.
— Не думаю, что твоё оружие помогает. Ты должен снять его.
— Оружие остаётся, — спокойно отвечает он.
— Но…
Моё внимание привлекает шум воркования.
Что это во имя Солиса?
— Это?..
— Ребёнок, — заканчивает Аквин, чей голос звучит так же растеряно, как и мой.
Гуканье ребенка становится всё ближе, и напряжение в воздухе возрастает до ощутимого уровня. Чей это ребёнок? Родители должно быть в ужасе.
— Он упадёт, — говорит Джован.
Я делаю шаг вперёд, но Джован делает выпад и подхватывает ребёнка на руки.
— Он ранен? — спрашиваю я.
Джован ворчит.
— Нет, но я не понимаю, как он всё ещё жив.
— Что ты имеешь в виду?
Я протягиваю руки к ребёнку.
Он передаёт ребёнка мне, и я принимаю от него слишком лёгкую ношу. Это не может быть ребёнок. Лицо настолько исхудало, что больше похоже на череп, чем на лицо. Должно быть, девочке всего год, хотя трудно сказать, насколько голодной была её жизнь. Возможно, передо мной ребёнок гораздо старше. Я глажу голову корчащейся девочки и оцепенело смотрю, как клок её волос падает на землю. Кости настолько острые, что если бы я надавила на кожу, то уверенна, что кость проткнула бы её насквозь. Когда я вижу, как сильно страдал мой народ, меня охватывает ужас.
Ребёнку нужна еда.
— Ты не видела, как голодали деревенские жители? Тот, который привёл скакунов? — мягко спрашивает Джован.
Я протягиваю ему ребенка, и он неловко берёт его.
— Нет, — отвечаю я.
Не дожидаясь, что он скажет дальше, я поворачиваюсь к столу и отбираю сухофрукты. Я не могу говорить об этом. Как этот ребёнок ещё жив? Я должна была вернуться раньше.
Из истощенной фигуры на огромных руках Джована доносится вой. Ужас, который вечно будет преследовать меня во снах.
— Ты должна взять её.
Джован протягивает мне плачущую девочку.
Я аккуратно беру малышку. Я сотни раз брала на руки детей, но никогда ещё не держала такого хрупкого. Поднося ко рту маленький кусочек сухофрукта, я заставляю себя жевать, пока он не превращается в кашицу, и выплевываю его в руку.
— Я собираюсь покормить тебя, малышка, — я успокаиваю её рыдания, нежно покачивая. — Джован, капни немного на её губы.
— Откуда ты знаешь, что это девочка?
— Благодаря традициям. Сделай это, пожалуйста.
Мне нужно покормить её. Звук крика пробуждает во мне что-то первобытное.
Он берёт немного разжеванной мякоти и очень осторожно погружает палец в крошечный ротик.
Вой прекращается. И вдруг изголодавшийся ребёнок обретает энергию. Её лицо искажается, когда она начинает сосать палец Джована. Он поспешно протягивает ещё один. Ребенок выгибается навстречу ему, и Джован смеется, но во мне нет места смеху, только боль в сердце. И ярость.
Ты можешь пытать меня, ты можешь убить моих друзей, но причинить боль ребенку — это самый порочный поступок в двух мирах. Я собираюсь вонзить нож в сердце своей матери. Снова и снова.
 
— Лина, они идут.
Хриплый шёпот Короля приводит меня в чувство.
Я медленно поворачиваюсь. Теперь мои глаза приспособились к ограниченному обзору вуали. Моя грудь сжимается в агонии, когда я вижу фигуры жителей. Они сползают с деревьев и домов, и идут волочащимися шагами. Не верят, что я здесь, чтобы помочь им, но всё выглядит так, как будто у них нет сил беспокоиться об этом.
Среди изможденных скелетов моего народа я не могу найти ни одной позы, которая бы свидетельствовала о чём-то, кроме опустошения.
Они отказались от всего, кроме дыхания.
В моём горле поднимается жгучий ком, и хотя я не могу заставить его вернуться, я не позволяю ему перерасти в рыдания. Причина проста: мой народ не плачет, а голодает. Я не заслужила права плакать от их имени.
Аквин сжимает мою руку.
— Ты должна начать говорить, дитя моё.
Я баюкаю ребёнка на руках и собираюсь с силами. В сухом воздухе абсолютно тихо, и хотя они едва живы, Солати не притрагиваются к еде.
— Простите меня, — говорю я.
Скорбный звук отдаётся эхом, и я не скрываю эмоций в своём голосе, хотя этого никогда не будет достаточно. Словами это не описать. Это можно только почувствовать. Это может только преследовать.
— Я здесь, чтобы положить конец вашим… страданиям. Сейчас я хочу, чтобы вы поели. Пожалуйста, не берите слишком много, — мой голос крепнет. — После долгого отсутствия правильного питания вам станет плохо, — я ещё раз окидываю взглядом крошечную девочку. — Я хочу, чтобы вы взяли всю еду и распределили её между собой. Если понадобится ещё, вы это получите.
Люди не издают ни звука.
— Пожалуйста, ешьте, — умоляю я.
Мой голос ломается. Я смотрю на землю, обхватив руками теперь уже спящую малышку.
Начинается шарканье. Я не поднимаю глаз, пока жители деревни тащатся вперёд, некоторые стонут от усилий. Краем глаза я вижу их босые ноги, но всё равно не поднимаю головы. Я держу её опущенной. От стыда за то, что сделала моя мать.
ГЛАВА 16
Я не обращаюсь к ним в тот день. Не стала бы обращаться и в течение двух недель, если бы это было возможно. Но другие деревни страдают.
Этим утром я позвала пятерых Брум из нашей компании в деревню, чтобы помочь тем, кто слишком слаб, чтобы получить еду. К полудню я зову ещё десятерых. Сейчас около тридцати Брум стоят среди собравшихся деревенских жителей. Почти одинаковое количество Брум и Солати. Нечто невиданное в мирной обстановке. И мой народ, слишком уставший, чтобы бояться, просто не реагирует на них. Это жестокое преимущество в нашу пользу. И оно позволяет дозорным заботиться о жителях деревни без возражений. Это позволяет выставить их в выгодном свете. И мне почти хочется, чтобы мои люди выказали немного сопротивления. Что угодно, только не уныние. Мне приходится напоминать себе, сколько недель понадобилось Оландону, чтобы прийти в себя после перехода через Оскалу. Местные жители голодали гораздо дольше.
Я стою на возвышении, чтобы мой голос доносился до собравшихся людей. Слова Адокса возвращаются ко мне — о вере в то, что я лучшая перспектива для моего народа. Мой рот открывается. И я понимаю: я действительно верю в это. Я их надежда. Я их спасение. Я буду той, кто вернёт им счастье. Оно зависит только от меня.
Некоторые из моих людей близки к тому, чтобы упасть без сознания. Сейчас не время для замысловатых речей.
— Я вернулась в Осолис, чтобы положить конец тирании Татум Аванны, — мой голос прорезает утренний дым.
Я представляю лицо своей матери: жестокий изгиб её губ, черноту её души.
— Она подвергла вас самым неимоверным испытаниям, которые я могу только вообразить.
Вуаль колышется на ветру.